ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ
Ворожба при дворе о предмете любви барона
Фенест. Я был свидетель тому, как в покоях короля рассказывали о точно такой же ссоре с подобным же прекрасным исходом. Ей-богу, не пожалел бы и сотни пистолей за описание этого поединка! Вот чем и блистает двор: отнимите у него дам, дуэли да балеты, так и смотреть не на что. Там, при дворе, равно как и в деревне, всегда находилась целая толпа завистников моему везению. Но довольно уже говорено о деревне; лучше расскажу вам, как однажды беседовал я с одним придворным по имени Сен-Феликс[250], вхожим ко всем принцам и принцессам. И вот, когда зашла у нас речь о ворожбе, он мне признался, что разбирается в сих делах не хуже, чем Козимо[251], Цезарь[252], священник-малютка[253], кюре Сен-Сатюрнена[254] и даже мессир Луи из Марселя[255], который был искусником в колдовстве с жабами, приворожил и испортил сто двадцать девственниц и съел за свою жизнь столько заговоренных облаток, что уж, конечно, заткнет за пояс тех двух священников, о процессе над коими вы, верно, слышали; словом сказать, он взялся, коли будет на то мое желание, свести меня в одно знатное общество, где сам проводит вечера, и притом так, чтобы я остался незамеченным. В подкрепление своих слов он прислал ко мне своего лакея по имени Вюльпен[256]. Засим приказал он мне вывернуть наизнанку плащ и шляпу и, взявши в каждую руку по щепоти золы, бросить ее одной рукой кверху, другою же – книзу, произнеся при этом заклинание: «Каруд и лесо я!»[257]. После каковых слов я вошел в комнату, где сидели мой и его лакеи, и вот один из них с размаху налетел на меня, второй пнул в ногу, так что чуть кость не растрощил. Я и поверь, что стал невидим, и отправились мы с моим приятелем к одной герцогине; там горничная, которая как раз плоила брыжи, заехала мне горячим утюгом в нос, над чем я втихую посмеялся. Еще день спустя приятель мой велел мне ехать туда верхом; ну и переполох же поднялся! – дамы все разбежались и попрятались под кроватями, затем что конь мой стал лягаться; но когда Сен-Феликс увидал, что на крик спешат конюхи с вилами и служанки с хлыстами из бычьих жил, он меня вывел за двери и велел вновь надеть вывернутые плащ и шляпу; тут же мигом все утихомирились. В другой раз он меня привел туда же под видом льва, потом осла (при этом таща за ухо), а однажды, когда я влюбился в одну даму, он превратил меня в скамеечку, на каковую Фервак и уселся подле моей избранницы – едва хребет мне не сломал, плюхнувшись на мою спину. Таким образом я имел удовольствие выслушать их любовные излияния, среди коих они злословили о бедном бароне Фенесте. Наконец, покровитель мой, видя, что у «скамеечки» совсем было подломились ноги и что она вся взопрела от тяжких усилий, подошел к маршалу со словами: «Вы желали присутствовать на вечернем туалете у короля, так уж пора отправляться!» – и тем самым освободил меня от невыносимой тяжести. Когда мы вволю позабавились эдаким манером, он выдумал новую затею: однажды вечером привел меня к гостям в полном параде, внушив присутствующим, будто я голый; для этого фокуса он научил меня другому заклинанию: «Навлоб и анитокс я!» Дамы, что помоложе, вскрикивали и закрывали лицо; старые же, вместе с лакеями, собрались отстегать меня. Тогда он живенько вывел меня через гардеробную, уверяя, будто заколдовал их всех. По дороге домой я ему признался, что дама, в которую я влюблен, беседуя со мной, всегда кладет, как бы невзначай, руку мне на гульфик; так вот не мог ли бы он привести меня к ней совсем голым, но так, чтобы всем казалось, будто я одет? «Нет ничего легче!» – отвечает он. На следующий вечер он завел меня в какую-то каморку и там пособил раздеться. Когда я уже снял рубашку, что-то мне стало не по себе; я вспомнил, как накануне дамы остерегали меня: «Смотрите, не явитесь к нам в голом виде, не то спознаетесь с плеткою!» Я и шепчу Сен-Феликсу на ухо: «Отчего же я сам вижу, что гол?» На это он запальчиво мне возражает: «Да где ж ваша хваленая честь?! С каких пор барон де Фенест робеет?!» Таковые слова раззадорили меня донельзя, и я впрыгнул в залу, точно лев, а дамы и девицы от меня врассыпную да через двери в сад. Этот коварный Сен-Феликс намеревался получить удовольствие с двух сторон, а потому тоже и дам не предуведомил. Так что я успел покрасоваться перед теми, кто замешкался, – перед одной красивой девицей, одной почтенной дамой в чепце и двумя мальчишками-пажами, которые тут же пустили в ход ремни и трости. Несколькими ударами они загнали меня обратно в гардеробную, где я и укрылся от них. Зачинщик после оправдывался тем, что мы якобы позабыли произнести особое заклинание, на сей раз такое: «Аклап и енитокс оп!»
Эне. Что ж, всякий чародей может впасть в ошибку, дьявол ведь горазд на всяческие коварства. Но вернемся к Парижу: меня не удивило ваше рассуждение о том, что не видевший его не видел ничего, – в деревне и впрямь таких развлечений не видано. Но гвоздь вашей истории в изречении «А где же честь?!» Вот уж поистине слова, которые подвигают людей на всяческие небезопасные авантюры, ведущие не к одним только ударам хлыста или ремня, а и на виселицу и на эшафот. Знавал я таких, что и сифилис заполучали из чувства чести; по этому поводу я намерен рассказать вам сказочку в обмен на вашу; в ней как раз осмеивается подобная «честь»; хочу только напомнить, что в вашей последней истории «быть» и «слыть» пришли к полному согласию.
Фенест. Мало того, проделки мои сурово осудили в Лувре, и я с досады отправился в эту экспедицию. Но послушаем-ка теперь вас.
ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ
Случай с Брийбо. Об изречении «А где же честь?!»
Эне. Король Наваррский находился в ту пору в Ажене[258], где обещал подарить одну из ночей своего Королевского величества старой шлюхе, прозванной Марокеншею, с условием, что взамен ему достанется одна из ее молодых сестер-красоток. Старая развратница счет потеряла дурным болезням, и кожа у ней вся шла пятнами, отчего и присвоили ей эдакое прозвище. Вот в один прекрасный вечер сей принц пробрался задами, мимо конюшни, к ее дому в компании сьера де Дюра[259], еще нескольких придворных и Перотона[260], который тащил лестницу. Заодно пристал к ним один рыжий молодец по имени Брийбо[261], блестящий франт, хоть и не в чести он был при дворе. Поначалу приняли его нехотя, но, когда лестница была уже приставлена к окну, короля взяло сомнение, не слишком ли дорого обойдется ему обладание пятнистыми прелестями нимфы; он обратился к Брийбо с вопросом, верный ли тот ему слуга. Брийбо было на попятный, но тут король прямо приказал: «Идите вместо меня и возвращайтесь, а там – молчок!» – «Могу ли я позволить себе дерзость, – возразил Брийбо, – занять место моего повелителя!» На что король ему: «Да вы просто струсили! Где же ваша честь?! Коли вы ею дорожите, делайте, что я вам велю!» Тут бедняга понял, что на карту поставлена его репутация; он прыгнул к лестнице, словно лев – точь-в-точь как вы тогда нагишом в залу! – и, найдя окно отворенным, ввалился в него, а затем в постель, где и был принят с нежными поцелуями и подобострастными речами. Он решил отделаться, не раздеваясь, но не тут-то было; дама заявила, что это-де не по-королевски. Вслед за чем снимает с него штаны и принимается стаскивать камзол. Потом, улегшись с ним под полог, развратница просит – словно мало ей самого дела – еще и преамбулы: «Как, сир, вы не удостоите ни единым королевским словом бедняжку, которой оказали столь высокую честь?» Наш немой так торопился восвояси, что, забывшись, шепнул ей: «Тише, я вовсе не король». – «Что за черт, а кто же вы?» – воскликнула дама. И, едва он выговорил свое имя, как она завизжала на весь дом: «Брийбо, кой дьявол, Брийбо! На помощь! Грабят! Убивают!» И высунулась в окно, вопя на всю округу: «Караул! Караул! Караул!» Увидав приставленную к окну лестницу, она попыталась ее отшвырнуть и, не достигнув успеха, завизжала «Караул!» еще громче. Незадачливый любовник услышал внизу шум – то проснулись два брата этой чертовки, оба капитаны. Пока она пыхтела над лестницею, он выбежал в дверь спальни, попал на галерею, с нее спрыгнул на черный двор и прополз по водостоку в сад советника, где проживал сьёр де Фронтенак[262], который тем временем находился в свите короля. Там бедняга сорвался с виноградной лозы и повис на ветвях, разорвав рубашку до пупа и болтаясь в воздухе, точно паяц на ниточке. Пребывая в столь бедственном положении, слышит он, как чуть ли не весь город с истошными воплями «Караул! Стража!» сбегается к дому, а на улицах забили в барабаны – не то в восемнадцать, не то в двадцать, – задудели в трубы, ударили в колокола. Он уж и барахтаться перестал, боясь обнаружить себя, как вдруг через беседку пробежали лакеи господина де Фронтенака, несущие оружие своему хозяину; на бегу один из них угодил нашему приятелю острием шлема в ляжку, а потом гребнем того же шлема полоснул по причинному месту и сам упал от толчка. Второй слуга, видя что-то белое, болтающееся в воздухе, и своего поверженного наземь товарища, завопил: «Avete, omnes spiritus!»[263]. На что наш висельник прежалостно воззвал: «Друзья мои, пощадите!» При этих словах храбрецы решились захватить его в плен, и он взмолился: «Не показывайте меня никому, а я вас отблагодарю!» Тут они поняли, что он-то и есть один из тех злодеев, от коих пошел весь переполох, сняли его с дерева и отвели, под честное слово, что не сбежит, в уголок конюшни, давши ему накинуть синий плащ с желто-белою каймою. Пленник, не зная, как унять всю эту суматоху, умолял их не двигаться с места, клялся и божился, что все это пустяки, что он исправит дело, что влезать на лестницу должен был вовсе не он и что он сам был обманут. Выслушав его мольбы и заверения, один из слуг, псарь, сбегал в покои короля, дабы сообщить, что они схватили кого-то из зачинщиков сей проказы. Король уже начинал понимать, что из невинного сумасбродства вышло нечто совсем иное, когда младший Фронтенак прибежал с докладом, что он наведался с фонарем в конюшню и видел там Брийбо, сам оставшись незамеченным. К концу ночи, когда переполох улегся, король решил доставить себе удовольствие самолично освободить пленника и отправился со всей развеселою компанией в конюшню, где и поручился за Брийбо перед слугами. Затем они увели его оттуда, хромающего, с нахлобученным на голову капюшоном плаща, подол коего Перотон нес, как шлейф, ибо он волочился по земле; так они привели его в спальню короля, где и почествовали под громкие крики собравшихся: «Да здравствует честь, и любовь также!» Но ничто так не разозлило Брийбо, как панаш, который проказники сорвали с головы Фронтенакова мула и привязали ему к заднице.
Фенест. Ай да история! В жизни такого не слыхивал; неужто взаправду все так и было?!
ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ
О том, что лучше – быть или слыть. Отход барона ко сну
Эне. Мы с самого начала сурово осудили всяческие выдумки и враки и рассказываем лишь о подлинных событиях; вот разве что иногда позволим себе приписать одному то, что приключилось со многими. Суть рассуждений наших сводится к следующему: в шести вещах весьма опасно слыть, а не быть; вот они, эти вещи: богатство, сладострастие, дружба, честь, служба королю или отечеству и, наконец, вера. Ибо, рассчитывая обогатиться, вы рискуете все потерять; гонясь за парижскими усладами, заполучаете сифилис; полагаясь на друга, свою собственную спину подставляете под хлыст; выказывая честь, наградою себе видите побои либо всеобщее презрение. Две же последние вещи имеют вдвое большее значение – и оттого еще более тяжкие последствия: обмануться в них страшнее вдвойне, ибо те, кто лишь делает вид, будто радеет о всеобщем благе, благо сие получает – но только для себя одного. По этому поводу в Лудене[264] сложены были куплеты; вот как изображаются в них эдакие ревнители всеобщего благоденствия:
Никто войны не хочет,Всяк о добре хлопочет,Одно добро любя.Одним добром все меря,В одно добро лишь веря,Но только... для себя.Однако если даже и здесь можно еще обойтись видимостью, то в религии, которая есть последний пункт из названных шести, обман немыслим и даже гибелен, ибо лицемерие, еще простительное сильным мира сего в игре, дружбе, войне и службе, особенно свойственно вере. Впрочем, беседа наша в столь поздний час и на ходу не позволяет мне продолжать – пора ко сну. Эй вы там, возьмите эти шандалы!.. Идемте, сударь!
Фенест. Ох, ну можно ли так небрежно выражаться! Отчего бы не сказать «канделябры»?! Они ведь серебряные и слишком даже тонкой работы для деревни!
Эне. Идемте же, сударь! Я даже не спрашиваю вас, ляжете ли вы на перине, – вы слишком долго прожили при дворе, чтобы почивать на чем-нибудь другом.
Фенест. В этой спальне деревней и не пахнет. Ах, какие прекрасные у вас гобелены!
Эне. Доброй ночи, сударь; если нужно, располагайте мною, я весь к вашим услугам.
Фенест. О что вы, мсье, это я ваш слуга!
Эне. Ну, не будемте устраивать лиможских церемоний.
Фенест. Это как понимать?