Домик в Оллингтоне

– Мама!

– Скажите мне, что я могу приехать через несколько времени… через год.

– Я не могу и этого сделать. Собственно, за этим вам не стоит приезжать. Помните, что я однажды сказала вам в саду? Я сказала, что люблю его больше всего света. То же самое скажу вам и теперь: люблю его больше всего света. Могу ли я после этого подать вам какую-нибудь надежду?

– Но, Лили, это не будет же навсегда.

– Навсегда! Почему бы ему не принадлежать мне, точно так же, как и ей, навсегда? Джон, если вы понимаете, что значит любить, вы больше ничего не скажете. Я говорила с вами об этом откровеннее, чем с кем-либо другим, откровеннее даже, чем с мама, потому что мне хотелось, чтобы вы поняли мои чувства. Я поступила бы бесчестно в моих собственных глазах, допустив любовь к другому человеку после… после… словом, я смотрю на себя, как будто я за ним замужем. Помните, я не обвиняю его. Мужчины смотрят на подобные вещи совершенно иначе.

Лили не отнимала руки своей и, произнося последнюю речь, сидела в старом кресле, сосредоточив взгляд свой в одной точке на полу. Она говорила тихим голосом, медленно, почти с затруднением, но, несмотря на то, каждое слово произносилось так ясно, так отчетливо, что Имсу и мистрис Дель нельзя было бы не запомнить их. После такого признания Имсу казалось невозможным продолжать свое домогательство. Для мистрис Дель это были страшные слова, намекавшие на всегдашнее вдовство и указывавшие на страдания далеко обширнее тех, которые она предвидела. Лили говорила правду, что никогда и никому не высказывалась так откровенно, как Джонни Имсу, никогда не делала попытки выяснить свои чувства. «Я поступила бы бесчестно в моих собственных глазах, позволив себе полюбить другого!» Это были страшные слова, и с тем вместе удобопонятные. Мистрис Дель догадалась, что Имс поторопился, что граф и сквайр приступили к излечению раны слишком скоро после ее нанесения, что для полного выздоровления ее дочери требовалось время и время. Но попытка была сделана, Лили принудили произнести слова, забыть которые трудно было бы ей самой.

– Я знал, что это так будет, – сказал Джонни.

– Да! Вы знали это, потому что ваше сердце понимает мое. И вы не будете сердиться на меня, не скажете мне таких обидных, таких жестоких слов, какие вы однажды позволили себе. Джонни! Мы будем вспоминать друг друга, будем молиться друг за друга и… всегда любить друг друга. При встрече будем радоваться, что видим друг друга. Милее и дороже вас не будет у меня другого друга. Вы так верны, так благородны! Когда вы женитесь, я скажу вашей жене, какое беспредельное благословение даровал ей Бог.

– Вам никогда этого не придется сделать.

– Непременно придется. Я понимаю, что вы хотите сказать, и все-таки придется.

– Прощайте, мистрис Дель, – сказал Джонни.

– Прощайте, Джонни. Не будь она в таком состоянии, вы имели бы на своей стороне все мои лучшие желания в этом деле. Я всегда любила вас, как сына, как сына и буду любить.

И мистрис Дель поцеловала его в щеку.

– Я тоже буду любить, – сказала Лили, снова подав ему руку. Джонни с унынием посмотрел ей в лицо, как будто он надеялся, что и Лили поцелует его, пожал, потом поцеловал ее руку и, не сказав ни слова, взял шляпу и вышел из комнаты.

– Бедняжка! – сказала мистрис Дель.

– Им не следовало бы позволять ему идти сюда, – заметила Лили. – Впрочем, они не понимают. Они воображают, что я лишилась игрушки, и, побуждаемые своим добродушием, хотят подарить мне другую.

Вскоре после того Лили ушла в свою комнату и просидела там несколько часов.

Джонни вышел через уличную дверь и повернул на кладбище, а оттуда в поле, по которому приглашал Лили прогуляться. Он не раньше начал размышлять о свидании с Лили, как оставив за собою довольно далеко дом сквайра. Проходя между надмогильными памятниками, он перед одним остановился и прочитал на нем надпись, как будто она была для него интересна.

С минуту он простоял у церковной башни, любовался ее часами, потом вынул свои карманные часы и сверил их с башенными. Он бессознательно старался отстранить от своих мыслей события последней сцены, и минут на пять, на десять ему это удалось. Он вспомнил своего начальника, сэра Рэфля Бофля, вспомнил его письма и не мог удержаться от внутреннего смеха, представив себе фигуру курьера Рафферти, подающего башмаки. Более полумили прошел он от кладбища, прежде чем решился остановиться и сказать себе, что испытал неудачу в достижении главной цели своей жизни.

Да, он испытал неудачу, с горькими упреками он признавался самому себе, что испытал неудачу теперь и навсегда. Он говорил самому себе, что навязывал Лили в ее горести свою грубую любовь, и упрекал себя в том, что поступил не только глупо, но и невеликодушно. Его друг граф, в шутках своих, называл его победоносным героем и до такой степени вскружил ему голову, что он нисколько не сомневался в успехе своего искательства. Теперь же, когда он убедился, что успех невозможен, он почти возненавидел графа за то, что он довел его до такого состояния. Вот вам и победоносный герой! Ну, как ему явиться теперь в гествикский дом со своим унынием, с своим отчаянием? Все знали, зачем он отправился в оллингтонский Малый дом, и все должны узнать теперь о его неудаче. Каким образом позволил он себе сделаться таким глупцом, пускаясь на подобное предприятие в глазах такого множества зрителей. Не доказывало ли это самое, что он рассчитывал на полный успех, что он думал воротиться с торжеством, но отнюдь не с более вероятным позором? Он позволил другим одурачить себя и потом сам до такой степени одурачил себя, что теперь надежда и счастье рушились для него навсегда. Как бы ему убежать отсюда немедленно, воротиться в Лондон? Но как это сделать, не сказав никому слова? Вот мысли, которые столпились с самого начала в его голове.