Домик в Оллингтоне

– О, да, – отвечала она, – мы не уедем до июля.

Поллисер тоже, из-за своей статистики, не мог уехать раньше июля. Поэтому ему предстояли два, если не три, месяца, в течение которых он мог маневрировать, заявить свои намерения и приготовиться к будущим событиям своей жизни. Однажды утром, когда он решился сказать леди Думбелло первое слово любви, и сказать его в тот же самый вечер в гостиной леди де Курси, где, он знал, леди Думбелло непременно его встретит, ему подали письмо. Поллисер узнал почерк, а по почерку и самое содержание письма. Оно было от агента герцога, мистера Фотергилла, который сообщал, что ему открыт у банкира кредит на известную сумму, но что относительно этого кредита на будущую четверть года герцог изъявил намерение отдать своему агенту особые приказания. Мистер Фотергилл больше ничего не писал, но Поллисер понял все. От такого известия вокруг сердца Поллисера оледенела кровь, но, несмотря на то, он решился сдержать свое слово быть на вечере у леди де Курси.

В то же самое утро получила письмо и леди Думбелло. Она читала его во время туалета, и одевавшие ее горничные не находили ни малейшего повода к подозрению, чтобы письмо взволновало ее сиятельство. Ее сиятельство редко волновалась, хотя и была весьма взыскательна во время одевания. Она внимательно прочитала письмо, и в то время как горничные убирали ей голову, углубилась в думы о тех известиях, которые заключались в письме. Она ни на кого не рассердилась, никого не благодарила. Она не чувствовала особенной любви к участвовавшим в этом деле. В ее сердце не отозвалось: «О, мой друг и муж!», или «О, мой обожатель!», или «О, моя мать! Друг моего детства!». Но она знала, что полученное известие заслуживало того, чтобы подумать о нем, и задумалась.

– Поклонитесь от меня лорду Думбелло, – сказала она, когда туалетные операции кончились, – и скажите ему, что я буду очень рада его видеть, если он пожалует ко мне во время завтрака.

– Слушаем, миледи.

И вслед за тем принесен был ответ, что его сиятельство изволит пожаловать.

– Густав, – сказала леди Думбелло, спокойно расположась в своем кресле, – я получила письмо от матери, которое ты должен прочитать. – И леди Думбелло передала мужу письмо. – Не знаю, что я сделала, чтобы заслужить такое подозрение с ее стороны, впрочем, она живет в провинции, и, вероятно, ее ввели в заблуждение какие-нибудь злые люди. Во всяком случае, ты должен прочитать его и сказать, что мне нужно делать.

Из этого мы можем заключить, что возможность для мистера Поллисера потерпеть крушение на этой скале была весьма отдаленна и что он, наперекор самому себе, избавлялся от гнева своего дяди. Лорд Думбелло взял письмо и прочитал его весьма медленно, обратясь во время чтения, по привычке, спиной к камину. Он читал очень медленно, и жена его, хотя и не смотрела ему прямо в лицо, но видела, как он краснел, волновался и выходил из себя. Она догадывалась, что скоро ей не получить ответа. Леди Думбелло уже замечала, что в последние три месяца обращение мужа совершенно изменилось, он сделался грубее к ней, когда они были одни, и менее внимателен, когда бывали в обществе, но она не жаловалась, ни одним словом не обнаружила ему, что замечает в нем перемену. Она знала причину такой перемены и после долгих размышлений решилась выжидать, когда причина эта разъяснится сама собою. Она говорила самой себе, что не сделала ни одного поступка, не сказала ни одного слова, которые бы оправдывали подозрение, и потому не хотела делать никакой перемены в образе своей жизни, не хотела даже показывать виду, что ей известно это подозрение. Но теперь, имея в руках письмо матери, она могла вызвать его на объяснение, не дав ему, впрочем, понять, что она знала, что он ее ревновал. Письмо матери было для нее величайшей помощью. Оно оправдывало настоящую сцену и давало ей возможность выиграть сражение по своему желанию. Что касается до побега с каким-нибудь Поллисером и отказа от того положения в обществе, которое она занимала, да что ей за надобность? О, она крепко держалась его! Ее мать, допуская опасения с этой стороны, обнаружила только незнание твердости характера своей дочери.

– Ну что, Густав? – наконец сказала она. – Ты скажи мне, что я должна отвечать на это или не должна вовсе отвечать.

Но Густав не приготовил еще никакого совета. Он снова развернул письмо и снова прочитал его, между тем как леди Думбелло налила себе чашку чаю.

– Это весьма серьезное дело, – сказал он.

– Да, серьезное. Если бы оно не было серьезно, я не получила бы от матери такого письма. Приди оно от кого-нибудь другого, я бы тебя не потревожила, разумеется, от кого-нибудь настолько же близкого к тебе, как и ко мне. Во всяком случае, ты не можешь сказать, что я поступила неблагоразумно.

– Неблагоразумно! Напротив, как нельзя благоразумнее, ты должна была сообщить мне об этом, ты должна говорить мне все. Будь они прокляты!

К кому относилось это проклятие, лорд Думбелло не объяснил.

– Для меня неприятнее всякого другого тревожить тебя, – сказала жена. – В последнее время я замечала…

– Разве он тебе говорил что-нибудь?

– Кто, Поллисер? Ни слова!

– Он ничего в этом роде не намекал?

– Никогда. Если бы он сделал это, поверь, я дала бы тебе понять, что его никогда не нужно впускать в мою гостиную.

Лорд Думбелло снова принялся читать письмо или, по крайней мере, показал вид, что снова читает его.