И еще:
Повелитель велел мне жить по-царски… Я только что вернулся с прогулки по Босфору до Черного моря на своей галере. На палубе толпились гости. Под шелковым навесом, установленным на крыше моей каюты, был поставлен трон для княжны Ирины, и она сияла главным самоцветом в царской короне… Мы бросили якорь в заливе Терапия и спустились на берег к ее дворцу и садам. Она показала мне медную табличку на внешней стороне столба ворот. Я узнал подпись и охранный знак повелителя и едва не отвесил им положенный поклон, однако удержался и спросил ее с невинным видом: «Что это такое?» О повелитель, поздравляю тебя от всей души! Она зарделась, опустила глаза и ответила — голос ее дрожал: «Говорят, ее прибил сюда сам принц Магомет». — «Какой принц Магомет?» — «Нынешний турецкий султан». — «Так он здесь бывал? И вы его видели?» — «Я видела араба-сказителя». Лицо ее сделалось маковым, и я побоялся продолжать расспросы, лишь осведомился, имея в виду табличку: «И что это означает?» Она отвечала: «Проходя мимо, турки всегда простираются ниц перед ней. Говорят, что это им предостережение: что я сама, мой дом и владения защищены от их вторжения». Тогда я сказал: «Среди народов Востока и пустыни, до самого берберского побережья, султан Магомет славится своей рыцарственностью. И щедрость его к тем, кому посчастливилось добиться его благоволения, безгранична». Она хотела бы, чтобы я говорил про тебя и далее, однако из предосторожности я вынужден был заявить, что знаю лишь то, что прослышал от магометан, среди которых время от времени оказывался… Нет нужды описывать повелителю дворец в Терапии. Он его видел… Княжна осталась там. Я впал в растерянность, не зная, как и далее докладывать о ее жизни повелителю, однако, к моему облегчению, она пригласила меня погостить.
И еще:
Рад доложить, к удовлетворению повелителя, что октябрьские ветра, налетевшие с Черного моря, вынудили княжну вернуться в ее городские владения, где она и останется до наступления нового лета. Вчера я видел ее. Сельская жизнь окрасила ее щеки в нежнейшие тона алых роз; губы у нее пунцовые и напоминают только что сорванный с ветки гранатовый цвет; глаза чисты, как у смеющегося младенца; шея округла и мягка, как у белой голубки; походка ее напоминает мне колебания стебля лилии, который колышут бабочки и малые птахи, припавшие к раскрытому устью из райского воска. Ох, когда бы я был в силах ее описать, о повелитель!..
Это донесение было пространным и включало в себя один эпизод, имевший для посланца султана более личное значение, чем другие, о которых он сообщал своему господину. Датировано оно октябрем. Приведенные ниже отрывки могут показаться интересными:
…Все на Востоке слышали про здешний Ипподром, который я посетил на прошлой неделе, а также вчера. Это величественное сооружение, в котором византийское тщеславие проявляло себя многие сотни лет. Впрочем, сохранилось от него немного. На северной оконечности арены, ширина которой около семидесяти шагов, а длина — около четырехсот, находится обветшалая постройка; на первом ее этаже арсенал, а выше — трибуны со скамьями. Постройка меньшего размера возвышается над трибунами, раньше, как говорят, там располагалась так называемая кафизма, откуда император наблюдал за забавами народа — гонками колесниц и схватками между Синими и Зелеными. Вокруг кафизмы целые горы кирпича и мрамора — их хватит для постройки дворца, пока еще сокрытого в мечтах повелителя, а также мечети, которая станет храмом магометанской религии. В середине, отмечая центральную линию скакового поля, находятся три реликвии: квадратный столб высотой в добрых сто футов, ныне оголенный, но некогда покрытый медными пластинами, обелиск из Египта и витая бронзовая колонна, представляющая собой трех змей с воздетыми к небу головами… Нынешний император не снисходит до посещения руин, однако народ приходит сюда и, рассевшись по трибунам под кафизмой или стоя на грудах камня вокруг, развлекается, глядя, как офицеры и солдаты упражняются в выездке… Далее должен сообщить повелителю, что здесь, в городе, находится некий сын Орхана, который называет себя законным наследником блаженной памяти Сулеймана, — того самого Орхана, который претендовал на трон повелителя и которого греки держат якобы в заточении: того самого Орхана, из-за которого нынешний император требует у повелителя увеличения выплат на содержание самозванца. Сын последнего, будучи турком, владеет нашим воинским искусством и имеет славу отменного наездника, а на турнирах пользуется джеридом. Поговаривают, что в один прекрасный день он намеревается бросить вызов повелителю — но только после смерти своего отца, старого Орхана… Когда на прошлой неделе я пришел на Ипподром, Орхан-младший находился на арене перед кафизмой. Трибуны были почти заполнены. Присутствовали некоторые офицеры, с которыми я знаком, — они прибыли, как и я, верхом; они уважительно приблизились ко мне и лестно отзывались о его искусности. Я впоследствии присоединился к их похвалам, отметив, однако, что во время пребывания среди неверных в Святой земле видел воинов и лучше. Меня спросили, обладаю ли я их воинским умением. «Не назову это умением, — ответил я, — однако обучал меня известный мастер, шейх Иордана». Им захотелось испытать меня. В итоге я согласился, на условии, что мы сойдемся с турком на турнире или в бою с оружием по выбору — лук, секира или копье, — верхами, в мусульманских доспехах. Они удивились, однако ответили согласием… А теперь, повелитель, не суди меня строго. Я прожил здесь уже много месяцев, и ничто не нарушало мирного течения времени. Главным для меня остается твое удовольствие. Я придерживаюсь обычая выезжать в город верхом, в доспехах. Лишь один раз — за трапезой у его величества — я показался в венецианском платье, в красном плаще и чулках, один черный, другой — желтый, в шапке с красным пером и туфлях с острыми носами, прикрепленными цепочками к коленям. Право же, меня легко было принять за расфуфыренного фазана. Если я хорошо владею оружием, разве не следует поведать об этом грекам? Как лучше зарекомендовать себя перед владельцем Влахернского дворца? А кроме того — какая возможность избавить повелителя от докучной препоны! Старый Орхан вряд ли проживет долго, а вот его писклявый птенец еще молод… Когда сыну самозванца сообщили, что я — итальянец, он ответил, что выйдет со мной на турнир; если я покажу себя достойным соперником, состоится настоящий поединок… Схватка состоялась вчера. Свидетелей было множество, в том числе и император. Он не поднялся на кафизму, оставался в седле, а за спиной у него стояли верховые телохранители. Мы начали с вольтижировки, выездки, прыжков, поворотов, наскоков. Орхан не отличился… Потом мы взяли луки, по двенадцать стрел каждый. Он на полном скаку послал в мишень две стрелы, я же — двенадцать, и все в яблочко… Далее — копье против секиры. Я предоставил выбор ему, он выбрал копье. В первой сшибке затупленный кончик его оружия упал на землю, срезанный у самого основания древка. Зрители смеялись и восхищались, и Орхан, разъярившись, выкрикнул, что это — случайность, и вызвал меня на пеший поединок. Я согласился, но вмешался его величество, предложив нам вновь помериться силами верхом… Мой противник, в котором взыграла злокозненность, вознамерился меня убить. Я уклонился от его копья и, когда он оказался от меня слева, толкнул его щитом и выбил из седла. Его подобрали — из ушей и носа хлестала кровь. Его величество пригласил меня сопровождать его во дворец… Я покидал Ипподром, сожалея, что не сошелся в смертельном поединке с этим тщеславным глупцом, однако репутация моя в Константинополе безусловно упрочилась: я — воин, достойный всяческого подражания.
И еще:
Его величество официально назначил меня стражем ворот перед моей резиденцией. Теперь сообщаться с повелителем будет совсем просто. По сути, ключи от города в моих руках. Однако я буду и далее иметь дело с Али. Более свежей рыбы на рынок не привозит никто.
И еще:
О повелитель, княжна Ирина пребывает в добром здравии, и ланиты ее сияют для тебя свежестью утра. Однако она расстроена. Во дворце были получены дурные новости от посланника его величества в Адрианополе. Султан наконец-то ответил на требование увеличить содержание Орхану — не только отказав в увеличении, но и вовсе прекратив выплаты; в провинцию, где собирали средства на эти нужды, был отправлен соответствующий приказ… Подсчитав время, я пришел к выводу, что мой доклад о поединке с юным Орханом достиг повелителя, и теперь я выхваляюсь перед самим собой, полагая, что он повлиял на соответствующее решение. Самозванцев нужно наказывать по всей строгости. Старый Орхан выжил из ума. Сын его все еще не вылечил уши. Падая, он сильно ударился затылком. Он больше не сможет ездить верхом. Самозванец повержен… Из дома княжны я направился прямиком во Влахерн. Шло заседание Большого совета, однако начальник стражи впустил меня… О повелитель, этот Константин — настоящий мужчина, воин, император, но он окружен старухами, которые боятся собственной тени. Когда я вошел, как раз обсуждали новость из Адрианополя. Его величество придерживался мнения, что твое решение, вкупе с решением прекратить выплаты, является знаком недружественных намерений. Он выступал за подготовку к войне. Франза считал, что дипломатические ходы еще не исчерпаны. Нотарас спросил, о какой именно подготовке говорит его величество. Тот ответил: о закупке пушек и пороха, создании запасов продовольствия на случай осады, расширении флота, починке стен, очистке рва. Кроме того, он предлагал отправить посольство к римскому епископу и через него воззвать к христианским странам Европы о помощи деньгами и солдатами. Нотарас тут же ответствовал, что видеть в Константинополе турка в чалме ему будет отраднее, чем папского легата. Совет завершился замешательством… Воистину, повелитель, я испытываю жалость к императору. Такое мужество — и такая слабость! Он потеряет и столицу, и то немногое, что осталось от империи, если гяуры из Венеции и Италии не придут ему на помощь. Придут ли? Воспользовавшись возможностью, его святейшество в очередной раз попытается поставить Восточную церковь на колени, а если не сумеет, то бросит ее на произвол судьбы. Если завтра повелитель постучит в здешние ворота, одни из них отопрет Нотарас, а другие — я… Однако император будет сражаться. У него героическая душа.
И еще:
Княжна Ирина безутешна. Она истинная гречанка и патриотка, она неплохо разбирается в политике и видит всю безысходность положения империи. Ночные бдения в домашней молельне оставляют свой след на ее лице. Глаза чахнут от слез. Я не в силах не сострадать красе, терзаемой собственной добродетелью. Когда произойдет неизбежное, надеюсь, повелитель сумеет ее утешить.
И наконец:
Прошла неделя с моего последнего послания повелителю. Али болен, но не теряет бодрости духа, уверяя, что поправится, как только христианские ветры перестанут дуть из Константинополя… Очень просит тебя прийти и остановить их… Дипломатические неудачи императора усилили религиозные распри среди его подданных. Латиняне повсеместно цитируют слова Нотараса в Совете: «Видеть в Константинополе турка в чалме мне будет отраднее, чем папского легата» — и трактуют их как предательство веры и государства. Слова эти, безусловно, отражают истинные чувства греческого клира — его представители, впрочем не спешат оправдывать дуку… Княжна несколько оправилась, хотя и стала бледнее прежнего. Она ждет не дождется возвращения весны и уповает на здоровую и счастливую жизнь в Терапии… Завтра, сообщила она мне, в Святой Софии состоится особая торжественная служба. Будут представители многочисленных братств. Я тоже пойду. Она надеется, что служба положит конец богословским диспутам. Посмотрим.
Я уклонился от его копья… толкнул его щитом и выбил из седла.
Приведенные выше отрывки помогут читателю получить представление о жизни в Константинополе, а главное — из них видно, что именно совершил Корти за описанные в них месяцы.
Два момента заслуживают особого внимания: теплота, с которой он описывает княжну Ирину, а также предательство по отношению к императору. Не нужно думать, что Корти не сознавал собственного двуличия. Донесения он писал по ночам, когда и город, и прислуга в его дворце погружались в сон; выбирал он это время не только потому, что оно было безопаснее, но и ради того, чтобы ни один глаз не видел, как сильно мучает его совесть. Как часто он отрывался от сочинительства, чтобы помолиться о даровании силы спасти свою честь и уберечься от угрызений совести! Существуют пещеры в горах и острова посреди моря: может, бежать туда? Увы! Он был связан путами, делавшими его слабее воды. Можно покинуть Магомета, но не княжну. Опасность, все более грозно нависавшая над городом, касалась и ее. Говорить ей об этом было бессмысленно; она ни за что не уедет из древней столицы, и именно постоянное сопоставление ее силы с его собственной слабостью вызывало в нем самые страшные муки. Писать о ней в поэтическом ключе было просто, ибо он любил ее сильнее всего в этом земном мире, однако стоило ему подумать о том, с какой целью он пишет — ради любви другого и гнусного умысла ввергнуть ее в его руки, — ему становилось ясно, что бегство не выход; воспоминания последуют с ним и на край земли, даже за грань смерти. Не сейчас, не сейчас, — уговаривал он самого себя. Может, Небеса пошлют ему счастливый случай. Недели складывались в месяцы, а он все влачил ту же жизнь, питая надежды вопреки очевидности, строя планы, изменяя, теряя силу духа, впадая в отчаяние.
Глава VIII
СИМВОЛ ВЕРЫ
Отправимся теперь на особую службу, упомянутую в отрывке из последнего донесения графа Корти Магомету.
ebooksa