— Обручается раб Божий Андрей рабе Божией Любови! Во имя Отца и Сына и Святага Духа.
Стоят в светлом храме под золотыми венцами молодые — Андрей и Любаша. Народ ими любуется: уж больно хороши оба, красивы, статны, однако Андрей чуток бледный, робеет от торжественных и грозных Божьих слов.
— Да прилепится человек к жене своей, и будут оба в единой плоти, и что Бог сочетал, человек да не разлучит!
И у Любаши от страха Божия и от счастья щеки алеют.
— Мужья, любите своих жен, как Христос возлюбил церковь и предал себя за нее.
Робко глянула молодая на суженого: будет ли таков?
— Любящий свою жену любит самого себя, ибо никто, никогда не имел ненависти к своей плоти, но питает и греет ее.
Седой священник торжественно подал им чашу с вином и напутствовал:
— Пить вам чашу до дна. Это значит — разделить судьбу до конца.
Когда кольца друг другу с трепетом надевали, у Андрея сердце грудь обожгло и душой вдруг услышал: «Отныне и навеки тебе одна жена».
Свадьба была великая, гостей полгорода, музыка, шуты, хохот, а молодые только друг дружку видят и друг дружку слышат.
Полгода пролетели, как один день, и вот призывает Андрея к себе тесть.
— Вот что, зять любезный, пора и о земных делах подумать. Поплывешь за главного с моими кораблями в Индию, там наш товар на заморский обменяешь и немедля обратно.
Ну, Любаша в плач, Андрею же хоть и жаль милую одну оставлять, однако гордится, что такое важное и опасное дело ему доверили. Пять кораблей, полны-полнехоньки дорогим товаром, под тугими парусами по синим волнам летят к неведомой Индии. На первом сам Андрей на ветру и в соленых брызгах стоит и нет-нет да и прижмет руку к груди. Там у него образок медный Богородицы с Младенцем, сама Любаша на шею надела.
— Глянешь на Богородицу — и нас с дитем вспомнишь, — сказала на прощанье и стыдливо руками округлый живот прикрыла.
Первые дни в Индии мужики, да и сам Андреи от страшенных слонов шарахались; как бы не раздавили невзначай. Дивились, что коровы у них по улицам в пыли валяются и не пасут их и не доят, как у нас в деревнях, а за священных почитают и с дорог не гонят. Недоверчиво на голых и многоруких богов каменных косились, а еду их старались не есть, только свою. Видели однажды, как в кипящий котел вместе с овощами повар змеюку шмякнул. Может, индийцу змеюка сахар, нам же она — смерть.
Чудеса чудесами, но торговали бойко и за неделю все свои товары на драгоценные камни, блестящие, яркие ткани и пахучие пряности обменяли. В самый последний день перед отплытием пошел Андрей по городу прогуляться и забрел в древний, разрушенный храм. Вошел в заросшие багряными цветами ворота и пожалел об этом.
В храме этом целая орда голозадых обезьян поселилась, и как увидели они Андрея, завизжали, запрыгали, зубы оскалили, за порты Андрея тащат, а одна даже на грудь вспрыгнула и всю рубаху от злости изорвала!
— Ну, чего разорались, идолы?! В аду вы, что ли? — расшвыривает их ногами и руками Андрей. — А ну, брысь!
И бегом от греха к воротам, а там, незнамо откуда он взялся, сидит в пыли черный, аж синевой отдает, индус в грязной чалме. Перед ним корзина, а из корзины здоровенная змеюка, с руку толщиной, торчит. Индус с закрытыми глазами на пузатенькой дудке чего-то заунывное гудит, а змеюка капюшон раздула от злости или, может, оттого, что музыку шибко любит, и у самого индусова носа покачивается.