Свирель

Старик Климов встал и прошелся по комнате.

— На ком же ты женишься? — спросил он.

— На Лидии Крутицыной.

— Что это, порядочная семья?

— Кажется, что да...

— А в роду все благополучно? Нет ни идиотов, ни глухонемых?

Александр Семеныч вздрогнул и ничего не ответил.

— То-то! — сказал отец. — Весь род твоей будущей жены должен быть абсолютно здоровым. Довольно с тебя и того, что твоя мать умерла от чахотки. Ты должен это помнить.

Всю ночь Александр Семеныч не мог заснуть. Отец задал ему неразрешимую задачу. Он искренне любил Лидию, но раньше как-то не обращал никакого внимания на наследственность, и глухонемой Порфирий возбуждал в нем только чувство жалости. А между тем Климов не мог не согласиться, что отец его был до некоторой степени прав. И Александр Семеныч сразу вспомнил разговоры о том, что отец Федора Егорыча был запойным пьяницей, а у матери Лидии было бы теперь восемь человек детей, если бы не произошло пяти выкидышей и если бы один не родился покрытым сплошь какими-то язвами. Он ворочался в своей постели, не мог заснуть, и в его глазах вырастали такие уроды, как те калеки, которых он видел у ворот монастыря недалеко от его усадьбы. Это ужасно! Жениться по любви — и сознавать над собою это вечное тяготение дамоклова меча в виде наследственности! Да полно, правы ли люди, зайдя так далеко! Чем виноват он, чем виновата бедняжка Лидия, что его мать умерла от чахотки, а ее брат глухонемой? Отец говорит, что необходимо выбирать здоровый род... Но ведь выбирать — значит отрицать любовь как нечто самостоятельное, святое. И если любовь понимать так, как, вероятно, понимает ее его отец, то есть как произведение себе подобных, то можно ли сравнить эту любовь с тою, которую питает он к Лидии и она к нему и благодаря которой для них обоих стало понятным теперь каждое движение листка, каждый звук леса и поля? И если придавать значение одному только роду, наследственности, то пришлось бы совершенно отрицать любовь, отрицать в ней то созидающее начало, которым пропитан каждый атом современной цивилизации и культуры. Нет, прошло время умыканья невест и выбора, сватовство отошло теперь в область корыстной, независимой любви! И что бы ни говорили такие сухие люди, как его отец, о наследственности и чахотке, что бы ни писали о вырождении и декадансе, любовь есть любовь, и не любить в браке может только тот, кто имеет черствую, одеревеневшую душу...

Целых две недели не ходил Климов к Крутицыным, но под конец не выдержал и пошел. Лидию он застал среди двора; она стояла около возов ржи, отправляемой на мельницу, и была печальна. Климов подумал, что, вероятно, это оттого, что он не приходил так долго и не писал ей, и не стал ее расспрашивать. В это время вышла ее мать с палкой и корзиночкой, повязанная белым коленкоровым платочком, собравшаяся по грибы. Лицо ее тоже было печально. Климов подошел к ней и поздоровался,

— А у нас горе какое, Александр Семеныч... — сказала Лизавета Андреевна и утерла глаза кончиком платка.

— Что такое? — спросил ее Климов.

— Старик наш захворал...

— Что вы? Чем же именно?

— Да господь его знает!.. Доктор сказал, что надо в Петербург его везти... Ни с того ни с сего стал просто неузнаваем...

Молча, печальные, все трое вышли со двора и вдоль канавы тихонько направились в лес. Была навозица, и вдоль поля тянулись ряды пирамидок навоза, наставленных в шахматном порядке. Вдалеке стоял воз, и девушка влезла на него с вилами, чтобы начать его сваливать. Лидия свернула в ее сторону. Климов последовал за нею, а Лизавета Андреевна пошла одна, и еще долго был виден ее белый платок, мелькавший сквозь кусты начавшегося перелеска. Из каждого воза выходило по две пирамидки. Стали считать пирамидки, чтобы подвести итог возам и сообразить, хватит ли навозу, — сбились и пошли к девушке. Она стояла на возу, и навозная жижа просачивалась у нее сквозь пальцы на ногах.

— Здравствуй, Дуня, — сказала Лидия. — Ну что, как отец?

— Да все так же, — отвечала Дуня.

— Не буянит?

— Нет, все еще дерется... Нынче ночью у меня деньги украл и пропил.