Свирель

— Ах, беда, беда! — вздохнула Лидия. — А когда свадьба?

—Да когда свадьба? — спросила в свою очередь Дуня. — Пущай сперва проспится, а то и жених-то не возьмет...

Дуня была уже сосватана за мужика из соседней деревни, уже был пропой, но свадьба затормозилась тем, что запил ее отец и сжег избу. Получили страховку, построили наскоро, но он запил снова, и вот теперь ожидали, когда он проспится.

Лидия и Климов простились с девушкой и пошли за матерью в лес. Всю дорогу они молчали. Хлеб уже был кое-где сжат, и этот начавшийся перелом лета на осень возбуждал в них чувство какой-то неопределенной тоски, которую принято называть настроением.

— Беда! Беда! — воскликнула вдруг Лидия. — Мы ходим, не зная, куда себя приложить, шьем ненужное приданое, отправляемся за грибами, а другие в это время роются для нас в навозе и в грязи, несут совсем не девичий, изнурительный труд... И над всем этим тяготеет какой-то неумолимый рок вроде этого запоя, преступности, глухонемоты... Беда, беда, беда!.. Неблагополучно в нашем роду, Александр Семеныч!..

Климов помолчал немного. Эти слова Лидии не раз уже приходили ему на ум за последние две недели, после его разговора с отцом, и он сказал:

— Да чем ваш род неблагополучнее моего? Разве можно назвать благополучием то, что мой отец, будучи совершенно здоровым и произведя на свет меня и моего брата, Павла, тоже совершенно здоровых, вот уже тридцать шесть лет учит гимназистов, есть их поедом, придирается к ним, унижает в них чувство собственного достоинства и пустил уже не одно поколение нравственно и физически изломанных людей, и все только во имя того, чтобы была выполнена программа! Разве благополучно то, что отец драл меня в молодости и что для меня погибло, не существует мое детство только потому, что в этом состояла система воспитания? Вырождение не в том, что существует ваш глухонемой Порфирий, а в тех формах, в тех условиях жизни, которые создают этих порфириев или таких пропойц, как отец вот этой бедной Дуни! Взгляните на колос... Сколько бы в нем было таких уродов, как спорынья, и какие бы это были все тощие зерна, если бы вы не давали земле навоза!

Лидия не отвечала. Молча вошли они в лес и молча потерялись в его глубине.

— Ау! — раздался издалека голос Лизаветы Андреевны.

— Ау! — ответила ему Лидия.

И к их молчанию присоединилось молчание леса.

Часам к шести из города приехал старик Климов и, не застав сына дома, отправился прямо к Крутицыным. Кстати, он познакомится там и со своими будущими родственниками. У Крутицыных его никто не встретил. Полагая, что они на террасе пьют чай, он вошел в дом с заднего крыльца. И здесь он никого не встретил. Проходя по коридору, он услышал в одной из комнат громкий разговор и отворил в нее дверь. В углу комнаты стоял, прижавшись к стене, Федор Егорович, весь загородившийся стульями, волосы его стояли дыбом, и он в ужасе кричал:

— Спасите! Помогите! Меня ловят! Меня хотят сжечь на костре!

— Что такое? — воскликнул Климов и тоже испугался.

Федор Егорыч, увидав гостя, просиял от радости и, раздвинув стулья, бросился к нему.

— Спасибо, спасибо... — залепетал он, и слезы потекли по его щекам. — Вы спасли мне жизнь...

Потом он вдруг сделал серьезное лицо, выпрямился во весь рост и, указав на себя пальцем, торжественно воскрикнул:

— Я Иоанн Гус!

Климов опрометью бросился вон из комнаты, но второпях попал не к выходу, а в противоположный конец дома. В одной из комнат, как только он вошел в нее, поднялся в углу молодой человек и вопросительно посмотрел на него.

— Здравствуйте... — задыхаясь, сказал Климов. — Я отец Александра Семеныча... Могу я его повидать?