Полнолуние

— Может, и так, — согласился Колычев. — Только что ж, по-твоему, люди, которые с чудниной, любить не могут? Я вот так думаю, у них любовь почище нашей будет.

— Это с чего это вдруг? — Всем своим видом Макаров выражал явное несогласие.

— А потому, милый мой, что им, кроме любви этой, ничего боле не надобно. Они ни о деньгах не думают, ни о карьере, ни о том, как звание новое получить. Смотрят друг на дружку, радуются и нарадоваться не могут.

— Романтика, — пробормотал Макаров, явно несогласный, но не желающий вступать в дискуссию с участковым.

— Так вот, — продолжил Колычев, — бродил Сережа Любавин по лесу, собирал грибочки да и услыхал чьи-то крики. А вопил-то цыганенок, сами представляете, дурниной. Бросился Любавин на голос, выбежал на поляну, к тому времени там уж тихо стало. Подбежал он, значит, к костру, ухватил цыганенка за ноги, да из огня и выволок. Вот только пацан уже неживой был. И вот сидит он на земле у костра, цыганенка на руках держит, а из лесу еще грибники выходят. Суббота, понимаешь, была, много народу по лесу шастало. И что ж, выходят эти люди из лесу и видят — сидит наш Любавин, раскачивается из стороны в сторону, а на руках у него не поймешь чего, только с виду страшное и горелым мясом воняет.

Все притихли, пытаясь представить описанное участковым ужасающее зрелище.

— Ну а дальше все, как положено, милиция понаехала, тогда ж у нас еще милиция была, следователь из Среднегорска прикатил, еще куча народа всякого. Пытались от Любавина объяснений добиться, что произошло, только он в ступор впал. Сидит, слезы льет, а самого его мотает из стороны в сторону. Его потом даже в институт возили психиатрический, на экспертизу. Уж не знаю, что они там с ним делали, но только он оттуда почти нормальный вернулся. Только вспомнить ничего не может, что было. Вот ему по поводу этого беспамятства семнадцать лет и присудили. Два он уже успел в изоляторе отсидеть, а потом его сюда, на пятерку отправили.

— Интересненькая история, — задумчиво протянул Зубарев, — я только не пойму, Григорич, — откуда ты все эти подробности знаешь, в приговоре-то, поди, совсем другое написано. А ты рассказываешь ведь, будто сам рядом стоял.

— Приговоры, — пренебрежительно махнул рукой Колычев, — что следователь в обвинительном заключении напишет, то потом и в приговор переписывают слово в слово. А следователь что, на него начальство давит, ему дело закрывать надо. Все улики в деле присутствуют, преступника, можно сказать, застали с поличным на месте преступления. Что еще надо? То, что вся деревня знает, как на самом деле вышло, — это мало кого интересует. Деревня, она ведь знает, но молчит. В деревнях, особливо которые от городов подальше, так частенько бывает. Драка какая случится, потом все по углам, а один так и лежит с ножиком в боку. И вроде как все знают, кто убил на самом деле, а в протоколах, как под копирку: «Ножа при себе не имел, кто нанес удар, не видел».

Петр Григорьевич укоризненно покачал головой, так, словно вокруг стола как раз и собрались все те, кто покрывал совершенное у них на глазах убийство.

— В Монино как такового своего участкового не было, вернее, он был, но один на пять или шесть деревень. Когда вся эта история с цыганенком приключилась, деревенских, считай, и не опрашивал никто, окромя тех грибников, что на Любавина в лесу наткнулись. А участковый, он человек маленький, сам в такое дело никогда не полезет. Спасибо все равно никто не скажет. Так что, может, и он никогда ничего не прознал, но тут такое дело оказалось, у него в Монино родной брат жил, младший. Ну а как у брата не спросить? Только тот не шибко горел желанием что-то рассказывать. Может, так ничего и не сказал, да только уже по зиме как-то собрались они все вместе. И оба брата, и прочая родня вся. Собрались не просто так, по поводу, а повод был такой — сыну младшего брата нашего участкового исполнялось шестнадцать лет. Как такую дату не отпраздновать? А в деревне оно ж хорошо празднуется — с сальцом домашним да с самогоночкой, особливо ежели на кедровых орешках настоянной. Такая ведь пьется легко, в организм заходит мягонько. Не пьешь — вкушаешь! Один недостаток — легко можно дозу свою превысить. А когда человек через край спиртного хапнул, он и глупостей понаделать может, а уж наговорить тем более. Вот младшенький и отличился. Вышел со старшим на крыльцо покурить, да и захотелось ему душу облегчить. У него, правда, осталось еще смекалки немного, посему взял он с брата обещание, что тот, что бы ни услышал в этот вечер, все при себе сохранит. Ну а хорошему человеку, особливо брату, как не пообещать? Вот и поклялся наш участковый, что никому ничего не расскажет.

— Григорич, — Вадим наклонился к столу, пристально вглядываясь в лицо Колычева, — я правильно понимаю, ты тот самый участковый и есть?

— Чудеса, — Петр Григорьевич добродушно усмехнулся, — чудеса дедукции! Чувствуется, что человек не один год на оперативной работе.

— А то, — самодовольно усмехнулся Зубарев. — Так что, я прав?

— Нет, — отрезал Колычев.

В одно мгновение лицо его сделалось угрюмым, и всем стало ясно, что больше Петр Григорьевич ничего интересного не расскажет.

— Я так понимаю, это не вся история, — негромко произнес Лунин. Все трое оперативников одновременно уставились сперва на него, затем на продолжавшего молчать участкового. — Петр Григорьевич, я бы дослушал.

Ребром ладони он подтолкнул лежащую на столе фляжку к участковому. Рука участкового прикоснулась к тускло поблескивающему металлу и на несколько мгновений застыла в нерешительности.

— Хороший у тебя коньяк, Вадик.

Ловким движением открутив крышку, Колычев поднес ко рту фляжку и запрокинул голову. Кадык его дважды дернулся.