Полнолуние

— Кому как, — флегматично отозвался Колычев. — У меня у жены брат как раз в медсанчасти работает.

Говорит, что к ним раз в полгода кого-нибудь непременно притащат с ногами ошпаренными. В объяснительных все одно и то же пишут, мол, простыл, решил ноги попарить, да увлекся малость.

— Романтика, — фыркнул Зубарев. — Ладно, Григорич, ты от темы далеко не уходи. Чего там дальше с Любавиным приключилось?

— А то и приключилось, что вся эта схема чудесная прямо у него на глазах все два года и прокручивалась. Это ж в городах у вас закладки всякие в тайных местах делают да деньги на счета хитрые перечисляют. А в зоне не так. Там желательно, чтобы одно к другому из рук в руки переходило. Так оно надежнее получается. Вот оно все и переходило, в соседней с любавинской каптерке. Сперва там безопасник встречался со своим человечком, затем к этому человечку барыжка приходил. И все бы ничего, Любавин никогда своим куцым умишком никаких выводов бы и не сделал, да только как-то раз что-то эти парни начудили. Перебрали самогона, да потом кто-то по пьяни окурок в опилки и бросил. Пока они пьяненькие дрыхли, это все дело потихоньку и задымилось, повезло дуракам, что не угорели все разом. В общем, кто там был повскакивали, давай пожар тушить, а тут, понятное дело, на дымок и контролеры прибежали. Человек-то, который с наркотой завязан был, смекнул, что сейчас всяко разбирательство начнется, каптерку всю вверх дном перевернут, он сверток схватил и бегом к Любавину. В руки ему сунул и велел носа не совать и ждать, когда за ним барыжка придет. Сам он, оказывается, в тот день на свиданку идти собирался. Жена к нему приезжала, так что у него впереди три дня мужского счастья было. А дело-то три дня ждать не может. Если б не пожар, он сам бы все спокойно отдать успел, а тут не до этого, еле от ДПНК отбрехался, чтобы вместо свиданки в ШИЗО[5] не отправили.

— Я так понимаю, что в сверток Любавин все же взглянул, — хмыкнул Зубарев.

— Ну а как же, — кивнул Петр Григорьевич, — оно ведь завсегда так, глупость и любопытство рука об руку ходят, друг дружке на ноги наступают. Оттого все время и спотыкаются. Заглянул Любавин туда, куда нос совать ему негоже было, да и смог два плюс два сложить. До этого он, небось, как и все, полагал, что барыжка к авторитету ходил, товар приносил, чтобы тот раскумариться мог, а теперь оказалось, что все ровно наоборот выходит. Что уж там он раньше про регулярные появления безопасника думал, врать не буду, только как-то ухитрился в конце концов понять, что все оно одно к одному связано. Вот это все он Ревенко и выложил как на духу. Тот бегом к руководству. Чуть ли не войсковую операцию они там потом провели. Всей оперчастью в засаде сидели. В итоге на видео засняли, и как прапор контейнер с машины достает, и как безопасник его в каптерку к блатняку тащит. А как в эту каптерку барыжка пожаловал, так их обоих с грузом и прихватили. В общем, все по уму сделали, кроме одного. Оно ведь всякому понятно, что Любавина в деле упоминать никак нельзя было, его в принципе и не поминали, да только Ревенко, по доброте душевной, зашел к нему как-то раз в гости в каптерку, да и поблагодарил за труды праведные, обещал, что с УДО вопрос можно считать уже решенным. И вот надо же, незадача какая приключилась, не то он дверь неплотно в каптерку прикрыл, не то говорил слишком громко, а только вскоре про эти его слова вся зона знала. Так что шансов до утра дожить у Любавина уже, считай, и не было. Вот только ночью в промке мало кто остается, а лезть к такому бугаю один на один или даже вдвоем никто не решился. Так что все только на следующий день и произошло. Вышел Сережка из каптерки своей, зевнул, потянулся малость, тут его и шибанули погрузчиком. Другой бы от такого удара сразу помер, а этот только сознание потерял минуты на три, не больше. Но и этого вполне хватило. Как пришел он в себя — ручки-ножки связаны, так что не дернешься, и волоком его, бедолагу, по полу куда-то тащат.

Колычев печально вздохнул, виновато закатил глаза под потолок и, словно оправдываясь, произнес:

— Вообще, если так по уму брать, должны были его просто-напросто ножиком ткнуть пару раз под ребра да и оставить помирать.

— Ты ж говорил нельзя ножом? — вспомнил Зубарев.

— Так это в драке нельзя, если по дурости сцепились, — отмахнулся участковый, — а если сходка решение вынесла, то не то что можно, нужно! Вот я и говорю, должны были его прирезать по-быстрому да и разбежаться, а вместо этого уж не знаю с чего, говорят, многие с перепоя были, дурь у них в башке взыграла, решили порезвиться. В цеху том тиски стояли. Промышленные, здоровенные такие. Вот в эти тиски Любавину голову запихали да рукоятку и стали помаленьку закручивать. У него уже из-под струбцин кровь ливанула, как один, особо дурной, предложил остальным, а давайте-ка с этой животины штаны стянем, да и оприходуем по полной программе. Ну те и согласились. Так-то обычно в зоне никого не насильничают, но тут, раз уж все равно помирать кабанчику, так пусть он других напоследок порадует. На счастье Любавина, успел кто-то операм цинкануть, что блатные пошли Сережку кончать. Когда контролеры в цех прибежали, картину они такую увидели: стоит огроменный мужик на коленях, сам без штанов, а голова у него в тисках зажата, и рожа вся красная от кровищи. И орет дурниной. Причем одно только слово и кричит постоянно: «Мама! Мама!» Зэки, ясно дело, врассыпную. Самую малость им времени не хватило. Один только напоследок рукоятку тисков крутануть еще разок успел, черепушка у Любавина и затрещала. Когда его, бедолагу в санчасть притащили, он в полной отключке был. Отправили в район, на «скорой». Там ему рентген сделали, оказалось, что череп треснул, но внутрь кости не сместились, так что мозг целый остался. Вот только работать он отчего-то в чистую отказывался. Я так думаю, испугался Любавин до смерти, вот, считай, почти и умер. Две недели он так в коме провалялся. А в один день раз — и глаза открыл. Доктора со всей больницы набежали, конечно, не часто у них такие пациенты встречаются. Один из них у него и спрашивает: милок, ты хоть помнишь что-то? А Любавин глазищами хлопает перепуганно и бормочет: «Мама! Мама!» Видать, что последнее у него на уме было, перед тем как сознание потерять, то к нему только и вернулось. И так свою эту маму он минут пять всем талдычил, а потом, видать, успокоился малость, понял, что ничего страшного с ним не происходит, и начал фамилию свою вспоминать. Только что-то у него от волнения в голове перемкнуло, только по слогам кой-как выговорить мог, и то не всю. Лю… Лю… Лю-ба…

Колычев откинулся на спинку стула и обвел присутствующих взглядом театральной примы, уставшей после долгого выступления и теперь ожидающей заслуженных аплодисментов от благодарных зрителей.

— Вот с тех пор его Мама Люба все и кличут, — через некоторое время, поняв, что аплодисментов так и не будет, добавил участковый. — После больнички в зону его возвращать не стали, сразу на бесконвойные работы перевели. Так он и жил при котельной, пока у него срок не подошел к досрочному освобождению. А потом Кноль его здесь, в поселке оставил. Он при местном сельсовете разнорабочим числится. Скажу вам, какая работа за ним есть, все в лучшем виде делает. Последнее время, правда, шустрить малость начал. Всё переделает, да и в тайгу ходу. Я его спрашиваю — ты чего там, Мама, в тайге делаешь? А он мне, представляешь, сухостой в рожу тычет. Ветки он, видите ли, в тайге собирает. Не абы какие, а чудные какие-нибудь, так чтоб на зверюшку какую похожи али на дракона.

— Да уж, — выразил общее мнение Вадим, задумчиво потирая ладонью шершавый подбородок, а затем повторил более уверенно: — Да уж!

— Веселенький у вас лагерь, — с нервным смехом прокомментировал Макаров.

— Уж не пионерский, — согласился Колычев, — так ведь те, кто сюда едет, они себе сами путевки оформляют, судья-то он только последнюю подпись ставит.

— Любавин тоже сам себе оформлял?

Должно быть, заданный Луниным вопрос прозвучал слишком резко, потому что участковый вдруг вздрогнул и, вместо того чтобы ответить, растерянно смотрел на вставшего из-за стола следователя.

— Так вы нам все натурально описали, Петр Григорьевич, — Лунин нервно постукивал костяшками пальцев по поверхности стола, — словно сами все время рядышком в кустах сидели. Я даже не буду спрашивать, откуда вы все это могли узнать. У меня только один вопрос: что ж тогда вся эта информация до сих пор к нам или хотя бы в прокуратуру не ушла?

— Ой, нашли крайнего, — раздраженно фыркнул Колычев, — участкового! Можно подумать, это я следствие по его делу вел. А что информация никуда не ходила, тут вы, дорогой Илья Олегович, сильно ошибаетесь. Только кому она, та информация, спустя десять лет понадобиться могла? Да и знаете, это здесь вы, за столом сидя, все это информацией называете, а когда вы в своих кабинетах посиживаете, за другими столами, для вас это не шибко информация. Так, непроверенные слухи. Что вы краснеете? Оно ж все так и есть. Ну, пришли сюда этапом пару человек с Монино, ну стали они языками трепать, что Любавина вроде как в свое время ни за что закрыли. Что с того? Это я вам так все рассказал красиво, потому как верю, что так оно все и было, подробности, это уж из головы сам приплел, для связки слов, так сказать. А оперчасть наша всю эту болтовню запротоколировала да по инстанциям переслала, если вам так интересно, можете сами у них уточнить. Поди, вам, в область и пересылали. А спустя полгода ответ пришел, что изложенная информация не нашла подтверждения. Не нашла, понимаешь! А что она спустя десять лет найти могла, какое подтверждение? Кто-то из тех, кто уж давно вырос, вдруг возьмет да покается, это я, мол, с дружками цыганенка жизни лишил. Вы сами-то в такое верите? А сейчас и подавно, чего воздух трясти. Сколько лет минуло, уже и срок давности вышел. Ну а Любавин, ему уж не вернуть ничего обратно, звезда у него, значит, такая. Плохая звезда у него.

— У тебя, Григорич, кругом то звезды плохие, то луна виновата, — буркнул Зубарев, — ты нам еще посоветуй на всех гороскопы составить и по ним преступника определять. Ладно, какие у нас на завтра планы, выходной?