Старая жизнь закончилась, думала она. Теперь начинается новая.
Она – мама маленького мальчика, который все еще лежит в кувезе. Но он выживет.
В последние недели они с Ваньей много говорили о произошедшем.
Ванья рассказывала, Айман слушала. Множество маленьких моментов доверия; они смеялись и плакали вместе.
Так же часто выдавались моменты, когда они молча делили одиночество, которое есть боль каждого способного чувствовать человека. Делили тоску по тем, кого больше нет.
Проводили часы в «Лилии» за молчаливой работой; и Ванья обрадовала одного старика, вернув ему потерянный ежедневник с записями о погоде и рейсах грузового транспорта. Теперь ежедневник был переплетен в крепкую кожу с красивым узором, дырочками с золотистым ободком.
Айман рассказала все о своем брате и о самой маленькой фигурке внутри матрешки.
О грудном ребенке.
Только Ванья знала, что случилось с Димой.
Айман
Стокгольм, четыре года назад…
Айман знала, что ее родители мертвы уже давно, убиты последним иранским шахом. Она жила в уверенности, что Дима, ее брат, тоже погиб – в войне против Ирака.
И из-за этого фатального заблуждения – что она одна во всем мире – ее существование дало трещину, когда она однажды вечером пришла с работы и шагнула в тусклый свет внешнего коридора.
Глаза, которые взглянули на нее, были из детства; с тех пор как она видела их в последний раз, она успела вдохнуть и выдохнуть двести восемьдесят пять миллионов раз.
– Дима! – Она бросилась ему на шею. – Ты живой…
Больше тридцати лет назад они стояли возле ларька на тегеранском рынке и продавали ее покрывала и прихватки, расшитые клановыми узорами – красным, черным и зеленым.
Дима.
Исчезнувший на время, за которое сердце Айман успело сделать пятьсот восемьдесят восемь миллионов ударов.
Он обнял ее, погладил по волосам, и она почувствовала его слезы у себя на шее.
Она осторожно отстранила его от себя и только теперь заметила, что он страшно болен. Щеки ввалились, кожа лица обвисла, серая и вялая.