Отец тем временем вел разговор с Геннадием.
— Наше уж такое собачье дело, — говорил он. — Мотаемся здесь, кормим мошку. Но вот зачем ты явился сюда — этого я понять не могу. Ведь ту же самую практику ты великолепно мог пройти под Ленинградом или, на худой конец, в Карелии. Там всего каких-то двенадцать часов езды. Что ты здесь нашел привлекательного — убей, не пойму.
— Да, — сказал Геннадий. — На будущий год поеду в Карелию. Я там еще не был и на Сахалине не был, и на Урале, и на Камчатке, и на Луне, и в Южной Америке... и везде надо побывать! Просто необходимо!
— Н-да, — сказал старший Стариченко.
Конечно, нет никаких фиордов в окрестностях Ново-Полонова. И бурунов нет, а только лес, да ручей, по названию Одьба, течет в непролазном месиве кустов, палых деревьев, моха, воды и гнуса.
Отряд во главе с матерью спустился к этому ручью. Изыскателям нужно с помощью теодолита определить самые низкие места в лощине, прорытой ручьем, соединить их просекой. Вдоль просеки леспромхоз сложит бревна, вода подойдет к ним, подымет, и прямо по морю можно будет сплавлять их в Братск.
Мать установила теодолит, рабочие взялись за топоры, а Владик взвалил на плечи тяжелую длинную рейку, с двух сторон подкованную железом, всю размеченную красными и синими делениями. Так началась его работа.
Рейку нужно было ставить на землю прямо и крепко держать, чтобы она не качалась. «Право! — кричала ему мать. — Еще право, еще... Куда ты полез за дерево! Ну что ты за бестолковый человек!»
Владик послушно двигался вправо. Он не обижался на материнский крик, потому что у матери, кроме прежней, родительской власти, было теперь еще новое право — старшинства в работе, право умения и опыта. Он мог бы поспорить с матерью, возразить ей, но спорить с начальником отряда нельзя. Ему вдруг очень захотелось отличиться, заслужить похвалу. Он мчался бегом со своей рейкой по ручью Одьба и готов был плясать от радости, когда услышал материнское: «Вот так, хорошо...»
Но у Владика не было накомарника, а только кепочка на голове, ботинки на ногах и брючки навыпуск.
Родители никогда не надевали накомарников. Отец говорил, что изыскателю, вечному страннику, плевать на мошку. Мать ходила на работу в одной косынке и тапочках на босу ногу.
Владик держал рейку и терся о нее лицом, чтобы согнать мошку, но она тем временем забиралась под брюки, язвила, жгла, щекотала будто не кожу, а самую душу. Поработав час, другой, Владик стал спотыкаться, один раз даже упал прямо в воду. Он почувствовал жалость к себе. Казалось, невозможно, немыслимо оставаться здесь, в этом болоте, до конца дня. Ведь день еще только начинался.
— Пусть, — сказал он, глотая слезы. — Все равно. Наплевать. — Он уже собрался кинуть рейку и бежать из этого проклятого ручья. Бежать туда, где есть ветер и чистый воздух, и небо, и солнце...
— Ну как? — послышался вдруг голос за спиной. Владик обернулся и увидел рабочего Николая. Края рта у него совсем закруглились, как нос и корма индейской пироги. Он протянул свой накомарник Владику.
— Надевай. Все в нем мошка не так докучает.
— А ты как же?
— Мы ей сроду знакомые. Новеньких она любит, которые еще необкусанные. А с нас, бедолаг, много крови не спустишь... Нам это ничего.
Владик надел накомарник, и ему сразу стало лучше, спокойнее.
— Дай мне твой топор, — сказал он Николаю. — Я попробую рубить.
— На, только об камни его не заделай.