Но в пять часов я уже ждал Валю Мякишеву у ворот механического цеха. Я сказал ей:
— Давайте посидим где-нибудь в сторонке, пошли вон туда, в садик.
... Пахнет мокрым деревом от садового столика. Кленовый лист прилип к доске, задрав кверху тоненький стебелек. Я беру лист в руки и верчу его за этот стебелек. Тихо-тихо в саду. Можно говорить о чем угодно в такой тишине, наверное, можно понять друг друга. Только надо найти слова, всего десяток слов — мостик к человеческой душе. Еще это называется «подобрать ключик». Как это делается, я не знаю.
Валя смотрит с готовностью на мой блокнот, на тисненый титул моей газеты. Он гипнотизирует ее.
Я спрятал блокнот. Попробовал перекусить горький стебелек кленового листа, пожевал его.
— Валя, — сказал я тихо, — признайтесь, вам не надоело вот так, семь лет подряд, вытачивать свой нипелек? У вас третий разряд. Ведь это мало. А дальше чего? Почему вы не учитесь?
Валя кротко посмотрела на меня и будто отодвинулась подальше. Засомневалась: стоит ли пускать меня, постороннего, в мир своих особенных забот и желаний.
Я не знаю, что надо говорить. Просто смотрю на девушку и жду с надеждой и страхом. Заговорит она со мной откровенно или нет?
Валя начала медленно:
— Другой раз бывает так — ну просто душа ни к чему не лежит. А вообще-то я работаю не только по третьему. Делаю вещи и посложней.
Я слушаю Валю и совсем не думаю ни о «ключике», ни о том, что блокнот мой чист. Я чувствую свою причастность к Валиной судьбе, которую она раскрывает здесь нескладно и доверчиво.
— Учиться, конечно, хочется. Раньше училась, а потом бросила. Тут у нас организовались курсы медсестер от ДОСААФа. Я записалась. Все-таки, знаете, дело... Так свекровь говорит: «Не буду за дочкой смотреть». А она ведь нигде не работает, могла бы, правда ведь? И бабушка, ее мать, тоже дома целые дни сидит. Я одна и работаю, а как пойти надо, так скандалим. И мужу моему всякие глупости пишет. Он в армии. Тот, — что ни письмо, то угрозы: разведусь да выкину. Скоро вот прийти должен. Не знаю, что получится. Мы с ним и раньше плохо жили. Вот так все идет...
И Валя улыбнулась: ничего, мол. Я тоже улыбнулся ей.
— Валя, — спросил я, — а как вам удается выполнять норму на сто пятьдесят процентов?
— Сама не знаю, — сказала она. — Привыкла, наверное. Вот только раньше у нас так было, что если деталь менять, станок обязательно останавливаешь. А я попробовала без остановки менять деталь. Быстрее так. И резец я всегда перетачиваю, как мне удобнее. В общем, приходится стараться. Когда у меня сто двадцать да сто пятьдесят процентов, получу за месяц рублей восемьсот. А работаю я одна в семье. Свекровь — она не работает.
Я больше не задаю вопросов. Да и не надо больше вопросов. Просто можно сидеть и говорить с Валей обо всем. Например, о ее муже, солдате Григории Мякишеве, который грозится в письмах выкинуть из дому Валю и свою дочь. Письмо его торчит обмусоленным уголком из нагрудного карманчика Валиного рабочего халата. Зачем Валя носит его с собой? Чтобы почитать подружкам в перерыв? А может быть, для того, чтобы чувствовать свою обиду, не забывать о ней? Ведь иногда и это нужно человеку. «Наверное, Валя одинока, — подумал я. — Очень уж она какая-то покорная. С такими совсем не считаются».
Мы вместе вышли за заводские ворота, и я предложил Вале довезти ее на мотоцикле до дому.
— А вон мой дом. — Она показала пальцем на одноэтажный домишко, стоящий первым на немощеной, почти деревенской улице. Ставенки, потревоженные ветром, наполовину захлопнулись, и домик казался подслеповатым.
— Валя, можно я к вам зайду, познакомлюсь с вашей семьей?
— Пожалуйста... — Валя как будто чего-то испугалась. — Только... только, знаете, у меня свекровь такая... Вот увидит сейчас, что я с вами стояла, и обязательно Грише напишет, да еще так распишет, что ой-ой-ой. . . Вообще-то — ерунда, заходите.