– И вот мы приплыли.
– Я приплыла.
– О, я тоже.
– Заткнись, я тебя умоляю! Не устраивай еще одну сцену.
– Но я тут тоже замешан.
– Нет, Ал. Не ты.
– Эсме, что ты говоришь? А кто же это может быть?
– Мой муж, кто же еще.
– Ты сидишь тут и так спокойно говоришь мне, что пока мы… ты и я… пока мы были любовниками, ты позволяла Гилу…
– Разумеется, позволяла! Неужели ты думаешь, что ради тебя я бы включила его в «список индейцев»?[72] Я была очень привязана к Гилу.
Ох, Эсме, ты не знаешь, какое счастье для меня – услышать эти слова! Моя милая, милая жена, как я тебя сейчас люблю! И… и Анна, и Элизабет, и Дженет, и Мальвина, и Родри – да, и Макомиши, наверно, тоже, – будут в каком-то смысле продолжать жить. Я вижу преемственность жизни, как не видел, когда сам был ее частью.
Нюхач совершенно пал духом. Он ничего не ест, а вот Эсме поглощает весьма приличный обед.
После паузы Нюхач тихо произносит:
– Ты, конечно, сделаешь все необходимое?
– Необходимое для чего?
– Для твоего положения. В наши дни это не проблема.
– Я не понимаю, о чем ты говоришь.
– Эсме… эта беременность… Чем скорее ты ее прервешь, тем лучше.
– Лучше для кого?
– Для нас. Позже, когда и если мы поженимся, то сможем начать с чистого листа. Если, конечно, мы захотим детей.