Он разглядывал лицо Сато, когда звук двигателей «аэробуса» изменился и самолет стало потряхивать — начался крутой спуск в беспощадные восходящие и нисходящие потоки над Передовым хребтом.
Нику до отъезда позарез нужно было увидеть советника Даити Омуру. В конце концов тот сам организовал встречу, потребовав свидания с ним.
И теперь, сдав свой «глок» и пройдя унизительные процедуры обыска, как обычные, так и с использованием высоких технологий, Ник понял, что у Омуры нет никаких оснований отпускать его, кроме доброй воли. Возможно, это его последняя и окончательная остановка — точка в пятидневном путешествии по Лос-Анджелесу.
Кроме того обстоятельства, что бывший Центр Гетти и красивый японский дом Накамуры размещались на вершинах холмов, между резиденциями Омуры и Накамуры не было ничего общего.
Улыбающийся молодой человек (не телохранитель) вежливо провел Ника в громадную, но странно уютную комнату. Уют, возможно, объяснялся ненавязчивым освещением и островками современной мебели, со вкусом расставленной по просторному помещению. Изысканные картины на стенах (ведь это был Музей искусств Гетти), удивительная модернистская постройка Ричарда Мейера на вершине холма, двадцатичетырехакровый участок, деревья и кусты, тщательно высаженные вокруг него на площади в шестьсот с лишним акров, — все это обещали отдать лос-анджелесцам, когда страна преодолеет текущие трудности.
Признаков близкого преодоления трудностей не наблюдалось, и пока что советник Омура вместе со своим аппаратом определял в этих комнатах будущее не только Калифорнии, но также Орегона и Вашингтона.
Ожидая появления советника, Ник позволил себе полюбоваться пейзажем из выходившего на юг окна — в тридцать футов шириной. Главное здание стояло в девятистах футах над I-405, что бежала у подножия холма на юг — в Лос-Анджелес и на север — в Сан-Фернандо-Вэлли. Но ощущение возникало такое, будто дом парит в нескольких милях над городом. На востоке виднелся дым — горели разграбленные, разрушенные кварталы того, что прежде называлось восточным Лос-Анджелесом. Ник мог только воображать, как все это выглядит ночью — с плотным ковром городских огней вблизи и сложными созвездиями огней дальше.
Появился Даити Омура, один. Ник поднялся на ноги, с трудом не пуская на лицо гримасу боли: дали о себе знать ребра и неожиданно сильно — рана на левой голени. Врач калифорнийской дорожной полиции в Глендейлских казармах, надев на Ника эластичный корсет и наложив вдобавок повязку, предупредил, что от корсета проку будет мало. Он поздравил Ника с тем, что переломов нет — только трещины, а потом обработал рану на ноге. Теперь боль мучила Ника сильнее, чем до встречи с врачом.
На Омуре были черный спортивный костюм и кроссовки. Если Хироси Накамура отличался высоким для японца ростом, то Даити Омура вряд ли был выше пяти футов. Если советник Накамура в свои шестьдесят с лишком лет выглядел человеком энергичным, то Омура, которому перевалило за восемьдесят, казался еще живее и деятельнее своего денверского коллеги. Омура был не только лыс, как яйцо, — его голова казалась идеальным овоидом, к которому приближаются только яйца или черепа очень, очень немногих людей. У загорелого идеального яйца отсутствовали ресницы и брови.
При знакомстве с Накамурой Ник отметил про себя его улыбку, свойственную политикам, — проникновенную, белозубую и совершенно неискреннюю. А проведя несколько минут в обществе Омуры, он решил, что этот человек после нескольких рюмочек может рассказывать анекдоты и искренне смеяться над шутками, своими и чужими.
Советник Накамура поразил Ника тем, что знал до тонкостей, как производить впечатление человека богатого, всесильного и судьбоносного. Глядя на Омуру, Ник подумал, что он похож на Франклина Делано Рузвельта, каким Ник его себе представлял. Это японец тоже казался рожденным для богатства и власти и обладал ими так же естественно, как Ник — старыми, залатанными брюками из твида и грязными кроссовками. Он тоже казался человеком, который смеялся над самим понятием «судьба», хотя и принимал свою судьбу как одну из возложенных на него обязанностей. Но и свои обязанности, и свою судьбу, как подозревал Ник, он принимал весело, даже в их трагической части.
Ник понимал, что слишком переполнился впечатлениями за те полминуты, что смотрел на невысокого старика; возможно, тут действовали усталость и несколько дней без флэшбэка. Он попытался скрыть ломку под напускным глубокомыслием, но не верил, что сможет.
— Хотите выпить, мистер Боттом? — спросил Омура. — Лично я — да. Я выпил немного воды после своей жалкой двухмильной пробежки, но теперь не прочь принять чего-нибудь покрепче. Сейчас только четыре часа, но можно сделать вид, будто мы в Нью-Йорке.
— Как вам угодно, сэр.
— «Сэр» — необязательное добавление, мистер Боттом. Позвольте называть вас Ником?
— Да, Омура-сама.
Старик замер рядом с небольшой коллекцией бутылок на мраморном столике у северной стены, уставленной книжными стеллажами.
— Вы знаете почтительное японское обращение к уважаемым людям, особенно к пожилым. Я ценю это, Ник. — Он начал разливать виски в два стакана, не спросив Ника, нужен ли ему лед, и не положив ни кубика из маленького ведерка. — К вашему нанимателю вы тоже обращаетесь так: Накамура-сама?
— Нет, никогда, — откровенно признался Ник.
— Хорошо. — Омура протянул Нику стакан и сел на диван, жестом приглашая Ника сесть на другой, напротив себя. — Нам нужно обсудить несколько важных вопросов, Ник. С чего, по-вашему, стоит начать?