Кракен

ньям-ньям, сказал Весельчак, ньям весь ньям.

— Да, ты сможешь все это умять, только сначала тебе придется сказать, что происходит.

боюсь, хрюкнул Весельчак.

— Ну да, сегодня ночью страшновато, правда? Что происходит?

боюсь, агнелы вышли, грят не казать.

— Агнелы?

Она подавила нетерпение. Не было смысла раздражаться, беседуя с дружелюбным прожорливым хряком, слишком толстым, чтобы его пронять. Призрачный хряк вспорхнул к потолку и стал обгладывать шнур лампы.

д. д агнелы бвитва дуть помять не будто е.

Так. Кто-то выступил или вступил в битву. Помять? Мять? Помятые? Будто е?

А, черт, ясно. Коллингсвуд застыла в искрящемся свете своей магической фигуры. Память и — будущее. Агнелы. Агнелы — это, конечно, ангелы. Чертовы ангелы памяти выступили. Вышли из своих музеев, из своих замков. Они воевали против надвигающегося, чем бы оно ни было. Понятия ретроспекции и судьбы, имевшие своих, враждебных друг другу сторонников, сейчас вступили в борьбу сами, персонифицированные или обожествленные, и напрямую тузили друг друга в хвост и в гриву. Отныне это были не просто причины, оправдания, ссылки на целесообразность, casus belli, чтобы взывать к другим или заставить других в них поверить, — теперь они сами стали воюющими сторонами. Война приобрела приставку «мета-».

— Спасибо, Весельчак, — сказала Коллингсвуд, открывая контейнер и встряхивая его так, чтобы невидимое содержимое разбрызгалось за пределы защищенного круга.

Хряк стал бегать вокруг, все облизывая, чавкая и пуская слюни в тех измерениях, где ей, по счастью, не требовалось наводить порядок. Теперь, когда стало понятно, что Весельчак один, предосторожности сделались излишними, а потому Коллингсвуд вышла из круга электростатической защиты и выключила ее.

— Угощайся, — сказала она через плечо. — Постарайся особо не гадить и не вздумай стибрить что-нибудь, когда будешь уходить.

эй колливуд пока спасиб за ньям.

Коллингсвуд провела ладонями по волосам, нанесла минимум косметики, надела свою истрепанную форму и пошла через глубоко встревоженный город, над которым нависла небывалая угроза. «Помело в гараже», — не единожды сказала она про себя. Шутка была старой и плоской, уже утратившей всякий смысл. Ее повторение — словно все шло как обычно — почти не помогало.

— Курить нельзя, — сказал таксист.

Коллингсвуд уставилась на него, но не смогла собраться даже настолько, чтобы испепелить его взглядом. Она загасила сигарету и не закуривала ее снова, пока не оказалась в том крыле полицейского участка, которое занимал ПСФС.

Надо было проникать в лондонские тайны куда глубже, чем Коллингсвуд, чтобы иметь хотя бы приблизительное представление о происходившем, о том неясном и угрожающем, что касалось буквально всего. Разнообразные лондонские боги, давно почившие, пробудились из-за шума и потягивались, пытаясь напустить на себя торжественный и авторитетный вид. Они еще не осознали, что никто из лондонцев больше не даст за них и ломаного гроша. Гром той ночью звучал впечатляюще, но оказался лишь брюзжанием отошедших в прошлое божеств, небесным вопрошанием: «Что, черт побери, означает весь этот шум?»

Настоящие дела разворачивались на улицах, на ином уровне. Мало кто из стражей, земных или неземных, в любом из лондонских музеев, мог бы сказать, почему он внезапно почувствовал необычайный испуг. Дело в том, что дворцы памяти остались без защиты. Ангелы ушли. Охранники всех действующих музеев собрались вместе, за исключением одного, по-прежнему занятого только своей миссией. Ангелы выслеживали близкое светопреставление, которое отменяло будущее, и намеревались раздавить его, если обнаружат.

Варди уже сидел на своем месте. Коллингсвуд подумала, что эта ночь его, похоже, не встревожила — он выглядел не более рассеянным или перегруженным работой, чем всегда. Вот только взгляд его был еще неприветливее обычного, и Коллингсвуд, опешив, задержалась в дверях.