Полезный Груз

Он было решил, что обитательницу пришли убивать, но сообразил, что его тогда тоже убили бы, а не выставили бы из гостиной. Двери закрылись, лифт поехал вниз. Новая мысль посетила Рамбуйе: может, меня прикончат внизу. А наверху сделают так, как будто эта дура была одна, и совершила самоубийство. Он ощутил, как на лбу и спине у него выступает неприятный слой пота. Он рад бы был остановить лифт пожарной кнопкой, но кнопка отсутствовала. Была кнопка тревоги, но лифт она не останавливала, а просто включала едва слышный сигнал. Да и необходимости не было. В случае аварии можно было просто стукнуть пару раз кулаком по стенке – и круглосуточные охранники внизу сразу бы всполошились. Да и случая такого, чтобы лифт вдруг забарахлил, за все время пребывания хозяйки в этом жилище, не было.

Лифт остановился и открылся. Оба охранника, заступившие на утреннюю смену два часа назад, сидели на стульях. Один пил синтетический кофе из фаянсовой чайной чашки и читал какой-то листок, второй играл в Минни-Менни на портативном плейере. Оба посмотрели на Рамбуйе и кивнули, а один из них – тот, с кем давеча Рамбуйе говорил по интеркому – едва заметно усмехнулся.

Нет, решил Рамбуйе, меня просто выставили – как путающуюся под ногами приживалку. У пришедших к хозяйке срочное дело, и я, художник Рамбуйе, лишний.

Небожители, подумал он. А я никто. Все так думают, и эта сука тоже. Ну и леший с ней. Погрелся, поразвлекался, пора возвращаться к суровным будням, к жизни художника. К жене не пойду, а любовница не пустит. Место мое в нищей хибарке на окраине. Чего это я к богатой толстухе в спальню вперся. Хорошо хоть триппер не подцепил.

Он сел в вагонетку, оглянулся на охранников, и включил третью скорость, самую быструю. Вагонетка поехала по рельсам в гору, затем выравнялась, и бесшумно покатилась петляющим коридором к лифту, ведущему на улицу – к людям, в сладкую свежую свободу, в безопасность, к бывшим женам и новым любовницам, к коллегам, с которыми приятно поговорить, к любимому кафе на Арбате.

А двое в гостиной тем временем оправили костюмы.

Один из них, целясь голосом в балюстраду, проскандировал:

– Анита Диеговна! Доброе утро вам! Вас не затруднит с нами побеседовать? Мы подождем!

Чайковская вышла из спальни в длинном зеленом халате, с высокой степенью деликатности облегающем ее полное тело.

Спускаясь по полукруговой лестнице в гостиную неспешным шагом, она сказала спокойно:

– Здравствуйте. Вы по какому делу ко мне пришли?

Желатель доброго утра сообщил:

– Мы от Лопухина, Анита Диеговна. Я Скоропадский, а это Ходорченко. Вы не присядете? Мы бы тоже присели.

Оглядев двух мужчин оценивающе, Чайковская ответила:

– Я сейчас приготовлю кофе. В кухне. Короче, если хотите, пойдемте со мной.

Они пошли с ней. Скоропадский бросил попутно взгляд на пейзаж в стиле Огюста Ренуара, а может быть сам Ренуар и рисовал, или, как говорят в вежливом обществе, писал – в широкой серебряной раме с замысловатым узором.

Рядом с Ренуаром помещалась жанровая картина, в которой акриловые краски сочетались с масляными – размашисто, и тем не менее ближе к реализму, чем к импрессионизму, изображено было интимное застолье – двое мужчин и одна женщина, одетые в костюмы, соответствующие Руси двенадцатого века.

Кухня находилась на одном уровне с гостиной, за плавным загибом стены, окаймленным декоративными бронзовыми перилами с барельефом, изображающим полуобнаженную одалиску в расслабленной позе с пышным бюстом и отвислым задом; была кухня достаточно просторной, чтобы в случае крайней нужды выполнять роль столовой, достаточно вместительной для приема и кормления дюжины гостей. Электроплита и стол для приготовления пищи доминировали в центре, в стиле ранчо – «кухонный остров». Над столом висела «летающая этажерка», с которой гроздями свешивались кружки, рюмки, поварешки, сковородки, кастрюли, мешалки, и еще много всего. Кофе-машина, сверкая ломбардским алюминием, с тихим достоинством занимала место рядом с плитой. В отличие от гостиной, залитой светом сверху, как римский Пантеон, через округлый застекленный проем в центре купола, в кухню свет проникал через нишу со стеклянным верхом, невидимую снаружи снизу. Поэтому даже в дневное время кухня освещалась дополнительно четырьмя мягкими светильниками, расположенными на стенах чуть выше уровня глаз.

Двумя ухоженными пальцами Чайковская повернула движок кофе-машины, и в кофемолку посыпались зерна. Зашумела дробилка, и нежный, чарующий запах распространился по кухне. Скоропадский и Ходорченко просветлели. Они тоже хотели кофе, ароматного, натурального эспрессо, хотели пить его из миниатюрных чашек, делая между маленькими глотками длинные интервалы и обмениваясь остроумными репликами. Но Чайковская сунула под пипетку только одну миниатюрную чашку, и когда машина с урчанием выдала дозу кофе с обворожительным слоем золотой пены, Чайковская кинула в чашку кубик сахара, размешала миниатюрной ложкой, прикрыла глаза, сделала первый глоток, и сказала:

– Я вас слушаю.