— Я не могу отвезти парализованную девушку на верную гибель, на заклание! — отец Гидеон даже повысил голос. Недостаточно чтобы разбудить Бальдульфа, но достаточно чтобы я поморщилась.
— Вас никто и не просит везти. У меня есть Клаудо. И не спорьте. У нас вдвоем уже будет хоть какой-то шанс. Вы, понятно, основная фигура, но если еще и я… Будет приличный куш. Заполучив нас, они могут оставить Бальдульфа и Ламберта в покое. Бальдульф почти старик, Ламберт под присягой…
— Это жертва из-за них?
Я надеялась, что вопрос риторический, но отец Гидеон так внимательно смотрел на меня, что пришлось ответить.
— Вроде того. Мне бы не хотелось, если бы пострадали эти двое. Вы же знаете Бальдульфа, он никогда бы меня не отпустил. Даже в могилу он шагнул бы первым. А я… мне бы этого не хотелось. Он и так дал мне многое, даже слишком многое, и я не имею права посылать его на смерть из-за своей вздорной головы. Пусть он останется. Он и Ламберт. Пусть их не тронут.
— Вы же понимаете, что шанс совсем невелик, — вздохнул отец Гидеон.
— Не хуже вашего. Это не шанс, но это тень шанса. Если так, мы будем уповать на него. Клаудо, накинь на меня что-то потеплее, будет ужасно умирать простуженной, а вы, отче, отоприте дверь, я подскажу, как…
Мы выбрались на улицу, точно ночные воры, крадучись. Отец Гидеон в своей черной сутане мог бы стать прирожденным взломщиком. По крайней мере ступал он практически бесшумно и, если бы не изредка скрипящие половицы, справился бы отлично. За себя я беспокоилась и того меньше — Инцитат был на резиновом ходу, и катился, хоть и слабо поскрипывая, достаточно тихо.
Снаружи оказалось в высшей степени неприятно. Когда находишься в доме, кажется, что ветер лишь легкомысленно шелестит в крышах, метет вдоль улиц, и этот звук кажется даже успокаивающим, по-своему уютным. Но оказавшись на улице, ощущая прикосновения этого ветра, понимаешь, как была обманчива иллюзия. Ветер остервенело набросился на нас, как молодой голодный волк, и его невидимые зубы стали немилосердно трепать, пытаясь стащить одежду, сорвать ее и обратить лоскутами. Этот проклятый ветер, холодный, как кладбищенские камни, он чувствовал себя единоличным хозяином на этих улицах, он гудел в них, скрежетал черепицей, стонал, и старые ржавые трубы отзывались тревожным, леденящим кровь, гулом.
На пороге я оглянулась. Тяжело было покидать дом, ставший родным, особенно при свете ночных фонарей. Бежать в ночь — было в этом что-то неизъяснимо страшное, сулящее беду… Человек, сбегающий из собственного дома ночью, обречен, беспомощен и беззащитен. Как крошечная букашка, покидающая теплый остов мертвого животного, обрекает себя собственной безрассудностью, так и мы с отцом Гидеоном покидали дом с тяжелым чувством, и в скрежете дверных петель нам слышалось мрачное и злое пророчество.
«Ради Бальдульфа, — подумала я, глядя, как захлопывается за нами тяжелая дверь. Ветер, взвившийся с новой силой, стал полосовать меня своими тяжелыми солеными плетями, пытаясь содрать кожу. Мое тело было нечувствительно к холоду, но эти прикосновения болезненно, отзывались в обмякшем безвольном его остове, — Я наделала слишком много ошибок, но я не сделаю последней, самой роковой — не позволю другим расплачиваться за них. Если им нужна Альберка, они получат ее».
Я думала, будет труднее решиться на это. Но с облегчением почувствовала, что мучительность выбора осталась позади, и больше меня ничего не томит. Это оказалось даже легче, чем представлялось. Может, оттого, что все произошло так буднично и спокойно. Никаких надрывных жестов, прощальных речей и записок. Да и не было в них нужды — Бальдульф отнюдь не дурак, поймет. Жалко его, да что толку… Он заслужил жизнь спокойную, заслужил каждым годом своей службы. Заслужил и этот дом. Без дурной девчонки-калеки на шее ему станет легче. Что ж, если мне удастся продлить его жизнь, может, в тех краях, куда меня занесет после смерти, моей душе станет чуточку спокойнее…
Клаудо был слишком слаб чтобы двигать Инцитата, и отец Гидеон взялся за это сам. Выходило у него недурно.
— Я восхищаюсь вами, дочь моя, — сказал он, когда мы проехали половину квартала, — Я знал, что в вашей груди бьется отважное сердце, но не предполагал, что вы так легко примете эту цену.
— А, заканчивайте болтать… — отозвалась я, — Лучше хлебните моего вина.
— Спасибо, я не в настроении.
— А зря, недурное вино.
— Вы уже не поминаете мое многострадальное «Бароло», — я не видела его лица, но по голосу поняла, что он улыбается. Невеселая улыбка священника в ночи.
— Признаться, я совершенно выбросила его из головы.
— Вот как? Это не похоже на вас, отказываться от цели.