Мертвая

– …что ее здесь ждало? Она станет потаскухой… здешние женщины развратны…

И взглядом меня буравит. А я что? Я сижу. Шоколад вот пью. Горячий. И крендельки ныне выше всяких похвал… все-таки у моей поварихи исключительнейший талант, который несколько уравновешивается скаредностью, вороватостью и на редкость отвратительным характером.

…хиндару позволили сесть, но и только. Стоило ему дернуться, чтобы встать, как последовал незаметный тычок под ребра.

– …они ходят, не покрыв головы… они смотрят мужчинам в глаза…

Ужас какой. Бедняга.

– Они выставляют на показ свое тело… предаются разврату… за деньги…

Кажется, последнее обстоятельство особенно его огорчало, полагаю, в связи с отсутствием необходимой суммы. Хотя, конечно, преувеличивает… я вот разврату предавалась совершенно бесплатно, исключительно следуя внутренним своим потребностям, которые у каждой ведьмы есть…

…а носки у Диттера смешные. С узором. Правда, слишком мелким, чтобы его разглядеть… если только… нет, красть носки у гостя как-то… ладно, если оставить в стороне этичность, но… все равно… мелко. Определенно.

– Я не хотел… просто не хотел… чтобы дочь моя стала шлюхой…

…и поэтому решил отдать ее чудовищному старику…

– Инфибуляция достаточно широко распространена в колониях, – заметил Монк, присаживаясь на самый край кресла. Он, в отличие от дознавателей, хотя бы оделся. Правда, клетчатая рубашка и широкие мятые штаны выглядели как-то слишком уж по-домашнему.

И бровь герра Гектора изогнулась. Причем только левая.

– Мы боремся с ней, однако… не буду лукавить,что успешно…

Он вздохнул. …а я закрыла глаза, позволяя барабанам звучать громче. Нож в руке… я чувствовала его. Теплую рукоять, которая сама ластилась к коже. Клинок острый. На нем темными пятнышками застывшие капли крови… клинок жаждал свежей. А моя богиня ждала. Она была терпелива и милосердна. Она заберет душу недостойного, но разве эта смерть не малое наказание за зло, причиненное им?

…какое?

– Ее взяли бы замуж… не потребовав приданого…

– И выкуп, полагаю, заплатили бы? – поинтересовался Вильгельм. – Сколько?

– Двести марок…

Двести марок… и это много? Для него – вполне…

– Двести, – задумчиво произнес Диттер, отвлекая меня от занимательных чужих воспоминаний, которые то становились ярче,то вдруг тускнели, обрывались, а я пыталась уловить их. Почему-то это казалось важным. – Тогда понятно…