Ольф. Книга первая

– Ну, давай же. – Я потянул ее насильно. – По сравнению с прочим это детская забава.

Девушка сдвинулась с места. Шажок. Полный жути взгляд далеко вниз. Еще шажок. Затем Челесту вдруг сорвало с места, в один прыжок она миновала оставшееся расстояние и прильнула ко мне всем телом. Светящиеся благодарностью глаза поднялись, и…

– Грациэ пер тутто.*

*(Спасибо за все)

После этого шепота меня выбросило из реальности. Губы не просто слились, они сплавились. Завязалась битва-беседа, где с оружием в руках стараешься донести до собеседника свою правду, которая не всегда правда, где приглашаешь в мир своих чувств и одновременно попадаешь в ураган встречных. Из меня прямой наводкой била тоска, и глушил динамит одиночества. Ожидание любви, которое подспудно продолжало жечь подкорку, и вечный поиск понимающей души дрались за первенство со всколыхнувшимся вожделением, что старалось затащить в рисуемый сад наслаждений любого, кто окажется рядом. И одновременно затягивала внутрь пустота, живущая в сердце.

И это только половина событий. В ответ меня облучали радиацией нежности, жег чувства огнемет наивности и бескорыстия, за которым следовало виновато-покорное отступление, но тут выплескивалась шрапнель любопытства, щедрости и усердия. Затем топил вал страсти, и уже вперемешку лились жадная женственность, мягкая мечтательность, отважная отзывчивость, деликатная дерзость, боязливое безрассудство, застенчивая заботливость, очаровательная откровенность, конфузливая кротость, душевная доверчивость и провокационная проказливость…

Можно ли устать от поцелуя, в котором одна секунда не похожа на другую? Нет, но его нужно прекращать, пока белое не стало черным, иначе красота станет тенью. Хорошего помаленьку, говорил дед, а он прожил такую жизнь, что ему нельзя не верить.

– Насчет пертутто не знаю, слово некрасивое, а за грацию в очередной раз спасибо, – выдал я ответный комплимент, едва губы освободились.

Пока сердца успокаивались, наши руки продолжали стискивать друг друга. Шумел ветер, скрипело вековое железо, внизу горели огни Парижа. Мы были одни, были нигде и везде, всеми и никем. Невероятные ощущения. Вот как надо чувствовать этот город, тогда – да, после такого можно и умереть.

Два невидимых миру силуэта долго стояли в обнимку, глядя вдаль. Однако, пора. Чудеса случаются, но они не длятся вечно.

Основательно подмерзшие, мы вернулись к кораблю. При запрыгивании случилось давно ожидаемое: я уже был внутри и тянул руку помощи, когда в момент приседания перед отталкиванием алая ткань на Челесте с треском разошлась по заднему шву. Девушка ойкнула, ноги вместо толчка вновь выпрямились, руки прижали возвращенные на место половинки, которые теперь никак не сходились. Когда гибли Помпеи, у жителей в глазах, должно быть, стоял такой же ужас.

– Горе ты мое луковое.

Как же хотелось рассмеяться. Зубы до крови впились в язык, чтоб погасить другие эмоции. Если позволю хоть улыбочку, меня не простят до гробовой доски. Смеяться и шутить над женской внешностью запрещено законом – законом выживания человечества, и кто хочет продолжить род, обязан высечь это в мозгу крупными буквами.

Гул приземления, вызванный моими ступнями, вновь охватил пустую площадку башни. Челеста превратилась в компас: я был севером, куда указывает красное, а белое быстро пряталось, стоило ноге шагнуть вбок.

– Стоять, не двигаться!

Вряд ли сработали слова, скорее – тон. Нервная фигурка застыла передо мной. Я развернулся, подставив горемыке пригнутый загривок:

– Запрыгивай.

Теперь сработала смекалка. Шею обвило, спину придавило, талию оплели ноги. Тонкие гладкие бедра доверились подхватившим ладоням, и пружинящий полет над бездной по ощущениям сравнился с экстазом героев «Титаника», раскинувших руки над волнами.

В корабле Челеста сразу понеслась переодеваться, движения напоминали испуганного краба, лицо виновато улыбалось. А в глазах стояли слезы. Наверное, раньше у нее никогда не было такого платья.

Поскольку девушка отсутствовала, я без помех скинул лишнее и, вымотанный впечатлениями, рухнул на кровать.