Новые марсианские хроники

И Симонсен разрыдался.

Он был молод, ему едва исполнилось двадцать пять лет, а жестокая планета отбирала у него будущее.

Симонсен плакал под неподвижными глупыми звёздами, заманившими его в эту безвыходную космическую западню. Он оплакивал своих погибших товарищей, останки которых сейчас догорали среди безжалостно искорёженного металла. Он оплакивал свои несбывшиеся мечты, которым суждено было теперь навсегда затеряться среди холодных и безжизненных марсианских песков, над которыми печально свистел ветер. Он плакал, уткнувшись лицом в песок, морозящий щеки и душу, оплакивая свою короткую жизнь, свою невесту, отца и мать, седеющих медленно на другом конце Вселенной. Родители смотрели на него сейчас из бездонной глубины марсианского неба, они видели, как мучается их сын, но были бессильны помочь ему, отделённые миллионами томительных километров.

Миллионы километров…

— Ладно,— сказал он себе, сплёвывая кислый, пахнущий железом песок с разбитых губ.— Я ещё не кончился!

Он поднял голову.

Серебряный Фобос белёсой тенью катился в высоте, распугивая звезды и неясным молочным светом освещая пустыню. Рядом с ним в песке что-то зашуршало. Симонсен опустил взгляд и увидел перепуганную мордочку марсианской песчанки. Мгновение астронавт и зверёк смотрели друг на друга. Потом взметнулся фонтанчик песка, мелькнули забавные перепончатые ножки песчанки, и только песчаные струйки, побежавшие вдоль бархана, указали, куда держит путь лохматый обитатель пустыни.

Симонсен стиснул зубы в ожидании боли и сделал первое движение. Растревоженный песок остался за ним. И Симонсен пополз, обдирая мундир о наждак пустыни и оставляя за собой раздавленные кустики бориветра. Он полз, жадно хватая холодный марсианский воздух, полный пряного запаха коричневой корицы и осеннего сладковатого тлена.

Космос — это осень человечества.

Начав своё существование в зимнюю стужу неприспособленности, одиночества и бессилия, пройдя через розовую весну первого познания, первого умения, через весну каменного, бронзового, железного веков, ощутив испепеляющую беспощадную жару лета электричества и атома, висевшие на волоске, но не рухнувшие в пропасть, мы вступаем в свою осень, осень зрелого познания окружающего нас мира, открывая космические просторы и космические законы, а силы природы надвигаются на нас, обещая новую зиму с неизбежной весной впереди.

Симонсен полз по пустыне, и холодные алмазы звёзд вспыхивали в высоте, словно глаза неведомого существа, радуясь неудачам и удивляясь маленьким невероятным победам искалеченного человека. Звезды мрачно предрекали человеку неизбежное приобщение к вечности. Лейтенант полз по холодным немым пескам, оставляя за собой извилистый след, который тут же заметала слепая марсианская позёмка. И наступало время, когда усталость железными тисками стискивала плечи, вдавливая астронавта в кислый марсианский песок, и бессилие торжествующе шептало: «Всё! Всё! Незачем сопротивляться! Пора осыпаться павшей листвой в тёплые ладони ждущей тебя Вечности!», и золото смерти звенело в ушах, но Симонсен из последних сил вскидывал голову, усилием воли удерживая меркнущее сознание, яростно хрипел непристойные слова и вытягивал руку, впиваясь изодранными пальцами в жёсткие края барханов. Всё новые метры пути ложились за измученным телом. А над горизонтом уже вновь всплывал призрачный марсианский спутник, догоняя другой, и изломанные бойкие двойные тени бежали по пустыне, делая её страшной и непостижимой.

Где-то впереди вонзилось в усыпанные разноцветными звёздами небеса серебристое тело ракеты, оставив у горизонта багряную полоску надежды. Симонсен увидел ракету. Ему показалось, что он энергичнее заработал руками и ногами, стал ползти ещё быстрее, но это только казалось ему. Лохматая марсианская песчанка, прорыв туннель в бархане, выскочила рядом с лицом астронавта. Лейтенант был неподвижен, и звёздные отблески холодно лежали на серебристых переплетениях офицерских погон. Ошарашенный зверёк застыл, ожидая нападения, но человек не шевелился. Зверёк успокоенно умыл мордочку передними лапками, скачками пробежался вдоль неподвижного тела и нырнул в бархан, энергично выбрасывая назад фонтаны песка.

Мимо астронавта прокатились песчаные шары — явление не столь уж и редкое, но экзотичное. Позёмка усиливалась, срывая с барханов пригоршни песка, шары подхватило ветром, завертело, закружило и понесло туда, где серебристо струилась вода в ночных каналах.

Что наша смерть? Мы вечно спешим, стремимся куда-то, верим в лучшее для нас. Оттого мы так далеки мыслей о смерти. Нам некогда уделять ей внимание. Неподвластно нам в глубине наших душ рождается невероятная вера в исключительность нашего существования в мире. Когда мы умираем, рушатся звонкие замки нашего воображения, пересыхают волшебные ручьи нашей фантазии, опадают в прах наши неосуществлённые помыслы и сбываются самые горькие опасения. Со смертью каждого из нас мир становится беднее на единицу человеческой души. Но остаётся прежним. Светит солнце, и идут дожди, грустят и радуются знавшие нас люди, всё продолжает своё движение под солнцем, нет только нас, мы становимся легендой для тех, кто идёт вслед за нами. Потому так фантастична судьба каждого, кто прожил срок, отмеренный ему судьбой.

Когда Симонсен открыл глаза во второй раз, звезды раскачивались над ним, вокруг метались тени, тело его плыло над темной холодной пустыней. А вокруг стоял удивительный звон, словно тысячи колокольчиков, собрав воедино сладкую нежность своих голосов, навевали астронавту растянувшийся до вечности сон. Лейтенант лежал на белоснежной пуховой постели, и ангелы в хрустальных одеждах, взявшись за углы постели, уносили его к престолу Всевышнего. Симонсен устало закрыл глаза, предчувствуя бесконечность дороги. Он ощутил покой, сквозь который пробивались досада на себя и сожаление о непрожитой жизни.

«Почему? — спросил он себя.— Почему я готов променять вечное блаженство на беспокойное бытие с его непрекращающимися огорчениями, обидами и болями? Не потому ли, что моя жизнь, сливаясь воедино из предначертанных судьбой ручейков, становится моей жизнью, не похожей ни на чью иную и доступной лишь мне одному? Может, это в природе человека: прожить жизнь — стремительную, как космическая пушинка,— чтобы потом полным воспоминаний и бесконечности вариантов прожитого тобой войти в райское безличие, где нет горя и радость одинакова для всех?»

Ему вдруг стало жалко безгрешных, умерших в младенчестве и оттого обречённых на райские муки безликого наслаждения. От этой жалости лейтенант снова очнулся, открыл глаза, измученные болью и ожиданием. Открыл и увидел ангелов, сторожащих его сон.

Это были не ангелы. Это были марсиане. Четверо безмолвных марсиан, гибко склоняясь от тяжести его тела, несли Симонсена куда-то на белоснежном покрывале. Он видел их светящиеся одеяния, тонкие коричневые руки, украшенные фантастическими браслетами, серебряные маски вместо лиц. Израненный и умирающий, он был бессилен и не мог помешать им. И астронавт снова заплакал, теперь уже от собственного бессилия, чувствуя, как ручейки слёз обжигают его обмороженные щёки.

Марсиане остановились. Снова зазвенели вокруг тысячи колокольчиков. Огромные и прекрасные глаза соприкоснулись с взглядом землянина. Глаза излучали тепло и ласку, им хотелось верить, ведь они не казались лживыми. Они были зеркалами, в которых отражалась душа марсианина.

Эта душа была прекрасна.