— Когда ты был в другой гондоле с тем существом, ты выглядел… иначе. Ты выглядел расслабленным. Как будто спустя очень долгое время тебе удалось снова сыграть в какую-то игру. Так вы с мамой работали, верно? Она обдумывала, как следует поступить, а потом ты брал дело в свои руки. Ты в этом разбираешься. Тебе наконец-то представилась возможность заняться тем, что ты понимаешь.
Сигруд сидит в молчании.
— Наверное, тебе ее не хватает еще сильней, чем мне, — продолжает Тати. — Чтобы она снова сказала тебе, как поступать. Чтобы она все обдумала. Вот почему ты ждал ее тринадцать лет, верно? Чтобы она сказала тебе, что делать дальше, как вернуть все в нормальное русло. Чтобы она помогла тебе возвратиться домой.
Сигруд отворачивается.
— Обратного пути к нормальной жизни нет, Татьяна Комайд, — тихо говорит он. — Домой я не вернусь. Теперь я это знаю. Мне не выпутаться. Я смирился с тем, что проиграл.
— Но ведь ты уже одерживал верх над такими существами, разве нет?
— «Поражение», «победа» — это слова. А что приходит после них? Что случается потом? — Он смотрит на луну. — В Вуртьястане, после того как умерла моя дочь… Солдаты — они охраняли ее тело, пытаясь поймать меня. Молодые, зеленые новобранцы. Они просто следовали приказам. Я был в гневе, и когда я их обнаружил, я накинулся на них, и я… я…
Гондола со звяком и стуком проходит через следующую опорную башню.
— Твоя дочь только что умерла, — говорит Тати.
— Ну какое же это оправдание? — спрашивает Сигруд. — Я старый, Тати. Все то, что мы бережем, ради чего строим, ради чего живем… Я все это потерял. Теперь меня поддерживают в живых только обида и боль. Это мои путеводные звезды. И я подозреваю, что их хватит ненадолго.
— Значит, ты живешь ради того, чтобы причинять боль, — говорит Тати. — И больше ничего?
Сигруд молчит.
— Знаю, я молода, — мягко добавляет Тати, — но мне кажется, что… что смерть — это всего лишь гроза. Просто ветер и шум. От такого нельзя просить смысла. Даже своего собственного. — Она качает головой. — Я думала, мне станет легче. Ты их убил, ты причинил им боль. Но я… ничего не чувствую.
— С гневом тяжело жить, Татьяна. Я думаю, иногда нас не наказывают за наш гнев — я думаю, гнев и есть наказание.
— Или, возможно, — говорит Тати, — мы просто не наказывали нужных людей.
Они сидят в тишине.
— Мама бы этого не сказала, верно? — тихо спрашивает Тати.
— Нет. Не сказала бы.
— Может, я уже меняюсь. Может, я даже не осознаю, как это происходит.
Сигруд смотрит на нее, стиснув зубы.