— Нет, — сказал он и ласково дотронулся до накрахмаленных ее локонов. Жесткие какие… она вымачивала волосы сахарным раствором, потом закручивала тонкие прядки на деревянные палочки, перевязывая полосками ткани.
…она расчесывала брови и ровняла их тонкими щипчиками.
Пудрила лицо.
Рисовала глаза.
Она была такой красивой… раньше… а сейчас она умирала.
— Т-ты…
Долго умирала, глупая бабочка, до которой-таки добрался паук. И он, сев рядом, взял ее за руку. Теплая. Влажная. Пальцы чуть подрагивают. И пальцы эти жестокие прежде ныне бессильны. Они не вцепятся в волосы, не ущипнут больно, с вывертом, вымещая ее раздражение.
— Тебе не нравится? — он погладил руку.
Повернул.
Наклонился и понюхал. От руки слабо пахло анисом и еще серым порошком, который и виновен был в их безумии.
— Ты никогда меня не любила. Почему не отдала в детдом? — он гладил пальцы и, ухватив один зубами, прикусил. Потом испугался, что останутся следы. Тогда он почти ничего не знал о следах, иначе был бы еще осторожней. — Потому что за меня платили, да? Мой отец? Кто он?
Она захрипела.
И ногой дернула, будто пытаясь уползти. Но разве ей дозволено будет? Нет, он не отпустит первую свою бабочку…
— Не важно. Не говори. Мы с тобой никогда не разговаривали… ты кричала, а я слушал. Теперь ты молчишь. И мне это нравится… а знаешь, еще что нравится? Ты скоро умрешь, и я останусь один. Совсем-совсем один. Разве не хорошо?
Ее лицо исказилось.
Она до сих пор не смирилась с мыслью о собственной смерти. Какая смешная…
— Не переживай, — он поправил локон. — Я буду хорошо себя вести. Обещаю.
Солгал.
Впрочем… тогда он был искренен.
Он остановился в каком-то закоулке, переводя дыхание. Достал портсигар. И сигаретку. И зажигалку, которая сработала не сразу.