Допрос, устроенный сиятельной фрейлиной, начал надоедать, но Реджинальд все же ответил:
— Мы — компаньоны.
Его связывала с леди Дерован тысяча иных вещей, но об этом, конечно, следовало молчать.
— В каком это смысле?
Пришлось напомнить себе терпеливо, что леди Гортензия Паренкрест — противница женского образования, нога ее не переступала границы Абартона, и потому она совершенно не в курсе устоявшихся здесь обычаев.
— Историк и артефактор или, скажем, фармацев всегда работают в паре. Это помогает уберечь студентов от систематического повторения старых ошибок.
— Разумно, — кивнула леди Гортензия. — Вы доверяете ей?
— В каком это смысле? — опешил Реджинальд.
Леди Паренкрест сделала самый неопределенный жест рукой. И не понять, что хотела она изобразить этим кружением, взмахом, порханием белых пальцев, унизанных перстнями.
— Будет она молчать? — сказала наконец фрейлина.
— Вы меня спрашиваете, не станет ли знатная дама сплетничать о попавшей в трудное положение девушке? — озадаченно уточнил Реджинальд.
— Поверьте, именно этим и занимаются все свое время знатные дамы, — рот леди Паренкрест перекосила в ухмылке. — Что ж, Эншо, найдите этого мерзавца и заставьте его замолчать. Нельзя допустить, чтобы ее величество была скомпрометирована.
Очевидно, судьба самой Лили Шоу великолепную фрейлину не волновала. Она вытащила карточку, необычайной белизны прямоугольник с золотым тиснением, и протянула Реджинальду.
— Здесь мой номер. Позвоните.
Карточку Реджинальд взял, но про себя подумал, что с леди Гортензией Паренкрест свяжется в самую последнюю очередь, что бы не происходило вокруг.
— А теперь, — объявила королевская фрейлина, поднимаясь, — проводите меня к столам. Я хочу выпить вина.
О том, что вино на Майском балу не подается, Реджинальд говорить не стал. Он не сомневался, что леди Гортензия Паренкрест всегда и везде отыщет желаемое.
Глава двадцать седьмая, в которой карета становится тыквой, а кучер оказывается той еще крысой
Леди Гортензия сидела на лавочке, Реджинальд стоял, их разделяло несколько шагов, но воображение, подстегиваемое чарами, рисовало безумные картины. Мэб задыхалась от ревности. Чувство это ей было прежде незнакомо, и сейчас она понимала, насколько же люто его ненавидит. Ревность делала мир слишком ярким, пульсирующим, гремящим. Ревность навешивала ярлыки. Ревность заставляла уверовать в вещи невозможные. Ревность, в конце концов, была неправильна.
Реджинальд Эншо, если отбросить эффект чар, был Мэб совершенно безразличен.
ebooksa