— Тео очнись! Ты был весь в музыке, и ничего больше для тебя не существовало. И… ты убил человека! Помнишь? В глазах Тео мелькает жуткая тень, и лицо становится белым–белым, как погребальный саван.
— Каждую ночь. Ранее
— Робби, что ты делаешь? — спрашивает Илай. Ногой и чайной ложкой он продолжает отстукивать незамысловатый ритм.
— Я не Робби, он занимается после меня. Я — Тео.
— Вечно имена путаю, — виновато улыбнулся учитель. — Так какого хрена ты перестал играть?
— Я забыл рисунок. То есть…
— Какой, мать его рисунок! — орет Илай и прекращает стучать. Тео кажется, что учитель сейчас опять в него чем‑нибудь запустит, и заранее отодвигается подальше. — Гребаная математика совсем вам мозги замусорила! Никогда не переставай играть! Для гитариста звук — это жизнь! Ты знаешь, что акулы должны постоянно двигаться или не смогут дышать?
— Да, я…
— Считай, у тебя — то же самое! Никогда не останавливайся! Ты же не будешь делать паузу во время выступления?! "Простите, дамы и господа, я вчера перебухал и забыл сраную ноту в пятом такте". Так что ли? Ты должен чувствовать мелодию внутри себя. Жить ею. Забыл — да и хрен с ней! Играй то, что слышишь вот здесь, — Илай тычит заскорузлым пальцем в область сердца. — И отключи к черту свои угандошенные мозги! Понял? Давай еще раз. Учитель начинает отстукивать ритм, и следом вступает Тео… невразумительным аккордом.
— Нет, так не пойдет, — Илай резко встает, направляется в соседнюю комнату и возвращается с мятым журналом для взрослых.
— Вот! — преподаватель раскрывает журнал на развороте. — Так ты точно не будешь думать. Смотришь на нее и играешь. Поехали! Да. Вот! Тупое выражение лица, как у быка–осеменителя! А буфера‑то зачетные, да?! Сейчас Когда в тюрьме время "на воздухе", Тео старается не поднимать взгляд, но иногда, не выдержав, смотрит на сетку. Высотой под три метра, ячейки крупные, ромбовидные. Если разфокусировать взгляд, то преграда становилась почти незаметна. И все равно Тео заперт. Замурован. Забыт. Как жучок в коробке. Как…
— Ааа! — Тео не может сдержать крика боли и наклоняется чуть не до песка. — Отпусти! Эд ростом под два метра, и на плечах у него тату с черными распятиями, а в руках — челка Тео.
— Что! Не нравится, девочка? Я тебя еще жалею. И если бы не я, то половина тюрьмы уже сделала бы с тобой что‑нибудь подобное. Главарь скинхедов, которых тут все боятся как огня. Инквизитор и спаситель в одном лице. Перед взором Тео появляется заточённая ложка, и он невольно закрывает глаза. Воображение рисует, как лицо режут на лоскуты и выдавливаются глазные яблоки. "Где же охрана? Неужели они не видят?"
— Ну‑ка, Бен, подержи нашу красавицу. Сейчас мы ей сделаем макияж.
— Нет! — кричит Тео, когда еще одна рука хватает его за волосы. — Не смей! А то! "Да где же охрана?! Куда они смотрят?"
— Не смей! УБЬЮ! — ложка все ближе и ближе, и Тео срывается на визг. — УБЬЮ! Что‑то царапает по волосам, и Тео видит руку Эда с черным пучком.
— Эй, что тут?! А ну разошлись, — просыпаются тюремщики. Тео выпрямляется и растерянно смотрит на ухмыляющихся скинов.
— Подумай хорошенько, девочка, будешь ли ты платить. Тео постригся под бильярдный шар и скрывается в сортирах. Тео драет их день за днем, как бойскауты — зубы по утрам, вот только писсуары и толчки не становятся чище. Зассаная западня. Эд все время где‑то рядом — нависает будто грозовое облако с тучками–приспешниками. В выходные приходят родители и молятся о душе сына. Они просят его исповедаться, повиниться перед Богом, но раскаяния нет, как нет больше и Джины, и желтых шариков на фоне бледной луны. Есть застывшая, точно цемент, черно–белая картинка: Рон Уиллер, человек–без–лица.
— Ты что думаешь, здесь кто‑то будет за тебя убираться? — спрашивает Эд. Одна коварная подножка в столовой, и содержимое подноса сероватой жижей вывалилось на кафель. Тео стоит над этим озером, морем овсянки и переминается с ноги на ногу.
— Я сказал, возьми и ешь это, — шепчет скин–хед. Тео пытается уйти, но его толкают лицом в кашу.