— Да.
— Тот, кто говорит с ниггерами, ничем их не лучше.
— У меня нет денег. Я уже сказал, что не буду платить… Я буду драться с тобой!
— Че? — ржут в толпе.
— "Что", тупая скотина! — сплевывает Эд. — Сколько раз говорить! "Че" говорят только ниггеры! Вдруг скин шагает к Тео и бьет того под дых:
— Драться будешь, ублюдок?! Ответить Тео не может — он судорожно разевает рот и пытаеся вдохнуть, будто выброшенная на берег рыба.
— Не слышу ответа! Тео уже сам ни черта не слышит — только видит колено, а потом удар швыряет голову назад, куда‑то между койками и стеной.
— Так что ты молчишь? А? Еще один тычок — по ребрам. Другой: в боку хрустит, и остатки дыхания приносят новую боль. Тео пытается подняться, но ботинок Эда падает на его левую руку: ломает и дробит кости, выворачивает суставы. Удары, удары — по голове, ребрам, рукам, снова и снова. Воет сирена, кричат заключенные. Тео уже не чуствует боли и погружается в странную красноватую дымку. Блаженный покой? Нет, там ухмыляется смятым ртом неумирающий Рон Уиллер, Человек–с–лицом–в–заднице. Ранее.
— Значит, говоришь, сам сочинил? — голос у Илая какой‑то бесцветный. Тео кивает, стараясь унять дрожь в руках. Пару он сбился, но, в целом, отыграл на редкость технично.
— Ну… вообще лажа, — пожимает плечами учитель.
— Но почему?
— Почему? Потому, что я уже подобную срань где‑то слышал. Помнишь, что я говорил про подражание? Ничего своего, — Илай топает к холодильнику и вытаскивает бутылку молока. — У меня тут траханный разгрузочный день. Ты же, мать твою, не макака, чтобы тупо копировать все, что слышишь, — Тео чувствует, что его заливает краска стыда. — Но я сам виноват. Мы играем один "тяжеляк". Значит так. Даю тебе… неделю. Каждый день учи по произведению нового стиля: классика, джаз, рок, фанк. Рэя, мать его, Чарльза, суку Бритни Спирс. Потом мне показываешь. Сейчас У Тео сломаны несколько ребер, размозжена кисть, десятки швов на голове и шее. Он никогда не думал, что тело такое слабо — оно ползет к выздоровлению как улитка, как пудинг по краю тарелки, как…
— Директор Райли устроил Эду личную вендетту за тебя, — сообщает Серхио. — Если с тобой хоть что‑нибудь случится, скин будет сидеть еще лет десять.
— Здорово.
— Тео, да хватит тебе! Хватит грустить из‑за руки!
— Ты не понимаешь. Музыка была для меня всем. А теперь что? Что?! Пребывание в госпитале можно считать отдыхом. Еда лучше, есть телевизор. Если бы не рука. Бесчувственная, вялая, будто у трупа. Иногда от безысходности Тео хочется расплакаться, и тогда, в самые тяжелые и отчаянные минуты, к нему приходит Рон Уиллер. Он садится на соседнюю койку и смотрит из глубины своего искаженного, вогнутого лица, из глубины черно–белого месива сломанных костей и зубов. Смотрит и смотрит, пока Тео не начинает кричать и биться в истерике, пока не приходят врачи, чтобы долгожданными уколами отправить его во тьму. Однажды он берет листок и рисует четыре точки. Ставит на них пальцы левой кисти и начинает один за другим медленно поднимать и опускать. Раз, другой. Рон беззвучно смеется, просто катается со смеху, оскалившись кусками челюсти. Тео не обращает внимания. Поднять палец, опустить палец; затем следующий. Десять раз. Рон рыдает от хохота. Сотня раз в день. Тео кажется, что он играет бесконечный и беззвучный реквием — по себе, музыке, Джине. Только мелодии нет. "Почему так тихо?" Каждое утро Тео просыпается, снова берет бумажку и продолжает тренировку. Семь сотен в неделю. Пальцы еле двигаются, но Тео продолжает. Все равно Рон молчит, и делать особо нечего. Тысяча раз в день. Семь тысяч в неделю.
— Я не могу! — стонет от бессилия Тео и швыряет медиатор в стену. — Сукин сын! Тупой скин–хед! Сколько Тео ни пытается играть на гитаре, ничего не выходит. Не попадают по струнам пальцы, и скорость сошла на нет, будто он взял инструмент впервые в жизни.
— Эй, друг! — пытается успокоить друга Серхио. — Ты вилку этой рукой не мог держать!
— Да плевать мне на вилку!
— Эй! Ты самый упорный и ненормальный псих, которого я знаю. Если ты постараешься… Месяц, три — мы же в тюряге, куда спешить?!