– Я боюсь тебя. Такого – ужасно боюсь. Ты чудовищные вещи говоришь… Я не знаю, как это назвать!
– Никак не называй. Нашли мы с тобой тему для бесед, тоже мне. Пойдем лучше, перекусим.
– Гур!
– Я уже скоро восемнадцать лет Гур. И я больше не хочу пережевывать политическую жвачку. Потому что я… Чёрт, зайчишка, действительно довольно. Давай не будем ссориться. Я просто обещаю тебе, что когда-нибудь мы обязательно всё обсудим.
– Всё?
– Всё.
– Слово?
– Да.
– Хорошо. Тогда идем ужинать.
Вернувшись в Москву, Гурьев, проводил Ирину и целый день бродил один по городу. И вернулся домой лишь под вечер. Когда он вошел в комнату, мама сидела за швейной машинкой в круге света, отбрасываемого настольной лампой. Повернувшись на звук его шагов, она облегченно улыбнулась и, убрав со лба волосы, отложила шитьё:
– Гур, это ты, слава Богу! Я уже начала волноваться.
– Я в порядке, мамулечка.
Она внимательно всмотрелась в его лицо, и вновь в глазах её плеснулось беспокойство:
– Нет. Что с тобой?
– Ты только не волнуйся. Это имя – Полозов Константин Иванович…
Мама поднялась стремительно, не дав Гурьеву закончить фразу и оттолкнув столик со швейной машинкой так, что тот ударился о стену:
– Ты… Боже, он что – жив?!? Ты… ты видел его?!?
– Да. Он остался в живых вместе с еще пятью матросами, был в плену. Он узнал меня, когда я в книжках копался, на набережной, помнишь, – это у канала Грибоедова.
– Как раньше.
– Да. Совершенно как раньше. Он… Сказал, что я очень похож на отца.