Гайдзин

– Я знаю, мы… мы не можем сейчас, – хрипло проговорил он, – но… Анжелика, но, пожалуйста, помоги мне… пожалуйста.

– Но как?

Снова слова заклокотали у него в горле: «Господи, да так, как это делают девушки в известных домах, ласкают тебя, доводят до конца – ты что думаешь, занятие любовью сводится к тому, чтобы раскинуть ноги и лежать, как кусок мяса, – самые простые вещи, которые эти девушки проделывают без всякого стыда и задирания носа и потом радуются за тебя вместе с тобой: „Хей, твоя тепель одинаковый халасо, хейа?“»

Но он знал, что никогда не скажет ей всего этого. Его воспитание совершенно исключало подобную откровенность. Как объяснить такие вещи леди, которую ты любишь, когда она молода и неискушенна, или просто эгоистична, или ничего об этом не знает? Неожиданно правда пахнула ему в лицо чем-то прогорклым. Что-то изменилось, переродилось в нем.

Совсем другим голосом он сказал:

– Ты совершенно права, Анжелика, это трудно для нас обоих. Извини. Наверное, будет лучше всего, если ты переедешь назад во французскую миссию, пока мы не вернемся в Гонконг. Теперь, когда я начинаю поправляться, мы должны заботиться о твоей репутации.

Она посмотрела на него, широко открыв глаза, встревоженная такой резкой переменой.

– Но, Малкольм, мне удобно там, где я сейчас, и я рядом, если понадоблюсь тебе.

– О да, ты нужна мне. – Его губы тронула тень ироничной улыбки. – Я попрошу Джейми, чтобы он обо всем договорился.

Она заколебалась, застигнутая врасплох, не уверенная, как ей следует вести себя дальше.

– Если ты этого хочешь, chéri.

– Да, так будет лучше всего. Как ты сказала, жить так близко друг к другу трудно для нас обоих. Спокойной ночи, любовь моя, я очень рад, что бал тебе понравился.

Волна ледяного холода прокатилась по ней с головы до ног, но снаружи или изнутри, она не могла сказать. Она поцеловала его, готовая откликнуться на его страсть, но никакой страсти не было. Что же так изменило его?

– Пусть тебе приснится прекрасный сон, Малкольм, я люблю тебя. – По-прежнему ничего.

«Ладно, – подумала она, – мужчины так подвержены смене настроений, и порой их трудно понять». Улыбаясь, словно ничего не произошло, она отперла дверь, послала ему нежный воздушный поцелуй и прошла в свою комнату.

Он смотрел на дверь. Она осталась слегка приоткрытой. Как обычно. Но ничто в их мире уже не будет как прежде. Приоткрытая дверь и ее близость уже не искушали его. Его чувства изменились, словно кто-то перекроил их и сшил заново. Он не знал почему, но ему было очень грустно, и он чувствовал себя очень старым; какой-то глубокий инстинкт подсказывал ему, что, как бы он ни любил ее, как бы ни старался физически, она никогда за всю их совместную жизнь не сможет полностью удовлетворить его.

Опираясь на трость, он с трудом поднялся на ноги и, стараясь не шуметь, доковылял до бюро. В верхнем ящике хранилась маленькая бутылочка лекарства, которую он припрятал для тех ночей, когда сама мысль о сне становилась невозможной. Одним глотком он допил остатки. Тяжело передвигая ноги, дотащился до кровати. Скрипнув зубами, лег и вздохнул, чувствуя, как боль покидает его. То, что он прикончил остатки дарящего ему покой напитка, ничуть его не беспокоило. Чэнь, А Ток или любой из слуг сможет достать ему еще, когда бы он ни попросил. В конце концов, разве не компания Струана снабжала опиумом часть Китая?

Мурлыча под нос польку и завидуя успеху Джона Марлоу, вполне уверенный, что и сам бы мог справиться не хуже, Филип Тайрер, полутанцуя, приблизился к двери дома Трех Карпов в узеньком, пустынном переулке и размашисто постучал. Здесь Ёсивара казалась погруженной в дрему, но совсем неподалеку в домах и барах на главной улице бурлило веселье, ночь только начиналась, полная мужского хохота и грубого пения, к которому примешивался пиджин, женский смех и время от времени теньканье сямисэна[21].

Зарешеченное окошечко в двери открылось.

– Масса, сто?