— Да па-анимаю, — передразнив, Бутурлин почмокал губами. — Где только бумагу взять? Перо да чернила?
— Так тюремщики наши и принесут, — без тени сомнения промолвил художник. — Мы их посейчас позовем и все спросим. Для такого-то дела не откажут!
— На то и уповаю… понима-а-аешь!
Никита Петрович задумался. Предложение сокамерника ему пришлось вполне по нраву. И в самом деле, заменить позорное повешение на вполне достойную казнь через отрубление головы — это было бы не худо. Да и время повадить: может, посадский-то палач в орудовании топором не мастак? Пока другого выпишут, пока тот прибудет… А за это время кое-что и придумать можно. Да и сейчас еще можно — время-то вроде как есть.
К удивлению Бутурлина, суровые монастырские стражи к просьбе узников отнеслись с пониманием: не сразу, но принесли и чернильницу, и перо, и бумагу.
— Ну, что ж! — видя такое дело, Никита Петрович обрадованно потер руки. — Давай прошение составлять. Сначала — тебе, а потом уж и до меня, грешного, доберемся. Кто там, на Паше, тонник-то?
Как оказалось, смотритель за местом рыбной ловли — тоней — Патрикей-тонник — лично Ивана у тони не видел, и все говорил со слов Алексия Коровы, служки.
— О, так у тебя и видоков-свидетелей-то нет! — невольно рассмеялся Бутурлин. — Думаю, выпустят тебя скоро… И ты, Иван, вот что… Как выпустят, сразу людишек моих найди. Они на Романецкой ошиваться должны бы, на постоялом дворе… Я вот им записочку накалякаю, так ты передай… Па-анимаешь!
— Ага, — улыбнувшись, художник согласно кивнул. — Коли все по-твоему сладится, коли выйду отсель… Так обязательно передам, не сомневайся. Где, говоришь, людишек твоих сыскати?
— Что? А! На Романецкой, ага…
Что-то нужно было написать, что-то придумать. Да так, чтоб никто ничего не понял — только слуги верные, Ленька с Игнаткою! Как бы так… А вот как! Чтоб сделали, как после озерка… Именно так и написать! Да, а как еще-то?
Никита Петрович оказался прав: сокамерника отпустили уже на следующее утро. Вывели из подвала, перекрестя — обратно богомаз Иван Шомушский уже не вернулся. Скорее всего, получил по указанию игумена плетей, а то и просто отделался епитимьей — сто поклонов на ночь да триста раз прочесть «Отче наш». Так что с художником нынче все оказалось в порядке… как и с порученным ему делом — запискою. По крайней мере, лоцман сильно на это надеялся, тем более что и его прошение удовлетворили, о чем тогда же, утром, торжественно объявил монастырский служитель:
— Принята твоя просьбишка. Волею своею да Господа, игумен, отче Иосиф, заменил те повешенье на отрубление головы!
— От славно-то! Век буду Бога молить… Точнее, уже не век, но…
— Приговор будет приведен в исполнение воинским палачом…
— Хм…
— Завтра в обед, на главной площади! Радуйся, человече. И молись!
— Господи…
Едва дверь темницы захлопнулась, узник без сил сел на солому. Вот так-то! Значит, завтра, в обед… И что делать? Может… Не-ет, отхожее место — здесь же, в подвале — выводят, но уж не выберешься никак. Оставалось и впрямь — молиться да надеяться на художника Ивана, на верных своих людей, а еще — на удачу. И это, последнее, наверное, сейчас было для Бутурлина главным.
На главной площади богоспасаемого тихвинского посада, как раз напротив колокольни, у торговых рядов и лавок, сколотили деревянный помост. Не шибко высокий, но и не очень низкий — обычному человеку по грудь, — он белел посреди собравшейся толпы, словно корабль в бурном волнующемся море. Запах свежей сосновой смолы шибал в нос, пьянил не хуже браги. Ярко сияло солнце. Три черные тени волнорезами пролегли в толпе: от шатровой Спасо-Преображенской церкви, от пятиглавой церкви Святого Никиты епископа, от колокольни. Располагавшаяся рядом таможенная изба — важня — была приземистой и особой тени не давала.
ebooksa