— Кто таков? Вор, лиходей, разбойник?
— Еще и пират… — мягко улыбнулся лоцман. — Зовут — Петруша Волк…
— Петруша Волк?! Это не тот ли… — воевода резко оборвал готовый вырваться гнев. Усмехнулся: — Пират, говоришь? Точно ли? Откуда в глуши здешней пираты?
— Я проверял — паруса знает и в такелаже не путается.
— Ну, пусть будет… — Петр Иванович покивал и ухмыльнулся в бороду. — Разбойники да пираты… пущай все матушке России послужат! Нынче уж время такое, военное… Хотя — а когда другое бывало?
Вся компания отправилась в путь рано утречком, еще до того, как первые лучи солнца стали золотить высокие вершины елей, угрюмо корявившихся по обе стороны широкого, хорошо наезженного тракта, ведущего к Неве-реке, к крепости Орешек, и дальше — через перевоз — к Ниену.
Впереди, на гнедом жеребце с красной попоною, ехал Никита Петрович, одетый как средней руки купец. Коричневый суконный кафтан, крашенный луковой шелухой, такого же цвета шапка, узорчатые сапоги. На поясе — объемистый кошель и сабля — для самозащиты, на торговом-то пути, да еще в чужедальней сторонке, всякое случиться может.
Одетый почти точно так же Петруша Волк — бывший лиходей и пират — почтительно держался чуть поодаль, как и положено приказчику. Только лошадь у него была не гнедая, а серой, мышиной, масти.
Еще два таких же мышиных конька тащили большую телегу, в которой сидело двое слуг — Игнатко с Ленькой. Правили лошадьми да присматривали за надежно укрытым рогожкою грузом. Везли «уклад» — хорошо прокованные железные крицы, пользовавшиеся спросом в Ниене. Запряженные в телегу лошадки от груза особо не надрывались — дорога-то была хорошей, наезженной, да и местность кругом безо всяких тебе подъемов и спусков — ровная, как стол.
Впереди — в полсотне саженей — и примерно на таком же расстоянии позади, тоже продвигались караваны тихвинских, вологодских да устюженских купцов, особо промеж собой не общавшихся, но державшихся вместе, чтоб, в случае чего, друг другу помочь.
Расстилавшаяся вокруг местность казалась бы весьма дикой и безлюдной, если б не встречные и попутные телеги, всадники, путники. Крестьяне везли на телегах и санях-волокушах свежее высохшее сено, прошла пешая артель плотников с лучковыми пилами и топорами. Судя по веселому духу и песням — мужички уже где-то хорошо заработали, быть может, в том же Ниене или в Спасском. Заработали, и ныне возвращались на родину — или, наоборот, шли еще куда-то на заработки.
— задорно дергая бородой, зачинал лихой запевала.
— дружно подхватила артель.
Хорошая была песня, веселая. Жаль, плотники быстро скрылись из виду, затихла и песня…
Обгоняя, проскакали всадники в зеленых кафтанах — верно, спешили куда-то по важному делу. А вот попались навстречу крестьянские девушки с косами. Как видно, шли на сенокос, да не просто шли — пели песни:
Одна из девушек вдруг напомнила Бутурлину незабвенную Аннушку Шнайдер, о которой, честно сказать, он как-то и думать забыл в последнее время. А ведь когда-то любил! Впрочем, почему же — когда-то?
Ах, эти голубые очи! Эти ресницы, трепетные и пушистые, эти золотистые локоны, пухленькие губки и премиленький, слегка вздернутый, носик… Как вот у этой премиленькой юной крестьянки, той, что так задорно пела сейчас…
Затихла и эта песня. Ушла, растаяла, всколыхнув дремавшие в душе Никиты Петровича чувства. Ах, Аннушка, Анна… Увезли тебя в Ригу, увезли… Может, нужно было плюнуть на все да броситься за ней следом? Она ведь еще не чужая жена, просто помолвлена…
Броситься. Плюнуть… На родину плюнуть, на людей, от помещика своего зависящих. Пусть с ними Хомякин что хочешь делает — выходит, так? Двадцать шесть лет стукнуло Никите Петровичу, чай, не отрок уже — муж многоопытный. Какая там любовь!
Да еще, признаться, терзала Бутурлина одна недобрая, глубоко запрятанная, мысль — а поедет ли Аннушка с ним? Согласится ли поселиться на усадьбе в далеких непроходимых лесах? Аннушка… Анна Шнайдер — европейски утонченная девушка. Говорит, что любит, но… Одно дело — Ниен или — уж тем более — Рига, и совсем другое — усадьба! Хотя, может быть, на тихвинский посад согласится? Хорошо бы да.
ebooksa