— Нет, нет… Все иначе. Случилось что-то страшное, темное! А орхидеи… Она понимала, что живой ее не выпустят, письма не передадут, бежать не помогут…
Физик еле сдержал улыбку и тоже поглядел на зеленый росток. Оказывается, и биологи чувствовать умеют!
— Все может быть. А хотите знать, как звали нашу затворницу?
Он достал еще одну бумагу, но не из папки — из внутреннего кармана. Кажется, это и был главный сюрприз.
— Анна, — тихо проговорила учительница. — Ее звали Анна.
Рука с бумагой дрогнула.
«…Зигмунд Карлович скоро показал себя верным слугой и рачительным хозяином. Сам ни копейки не крал и других к покраже не допускал… Но особенно Зигмунд Карлович преуспел в обустройстве парка. Выписаны им были цветы из Англии, а туда они попали из Индии; те цветы очень нежные, солнца боятся и тени боятся, холода боятся и жары не переносят. Зигмунд Карлович сосновую кору в котле вываривал, на болото за торфом людей посылал и корни папоротника специальным ножом резал, приносил какие-то щепочки, и все это сушил и накладывал в корзины, а корзины ставил на клумбу и накрывал стеклянным колпаком… Дядя Николай Игнатьич не верил, что у немца что-то путное выйдет, но поскольку потворствовал Зигмунду Карловичу, то и не прекословил… Иное дело Анна Петровна — та через скуку деревенскую помогала немцу цветы теплой водой поливать и опрыскивать, и скоро так к этому делу приспособилась — не хуже немца садовничала… Он, бывало, так и звал ее в шутку — панна Орхидея…
Зигмунд Карлович, на спокойном месте сидючи, скоро раздобрел, заматерел. Пан хотел жену ему подыскать — а тот уперся и ни в какую. Добро бы девок портил — а то нет. Не было за ним такого дела…
Деревенские его боялись. Народ у нас темный да дикий — услышат «немец», сразу давай креститься…
А когда из Лондона господа понаехали — тут, помню, много было охов да ахов. Зигмунд-то Карлович новый какой-то цветок вывел, «орхидею». Англичане все по клумбе ползали, листья измеряли, цветы в книжечки перерисовывали. А потом, помню, дядя гостей созвал со всей округи и поведал, что, мол, новый цветок в честь Анны Петровны назвали…
Бедняжка Анна Петровна, как вспомню, душа щемит. Увезли меня тогда в Киев, а потом и в Петербург, но матушка всякий раз, когда из имения письма получала, плакала и свечки ставила за спасение души рабы Божьей Анны…»
Владислав Викторович осторожно сложил листок бумаги. Тот был пожелтевший, в завитушках сизых от времени чернил.
— Что это? — тихо спросила Ганна Петривна.
Владислав Викторович вздохнул:
— В библиотеке нашел, в запасниках… Пылищи! Уговорил Оксану Васильевну, пустила она меня к тем трем с половиной книгам, что от панской библиотеки остались…
Ганна Петривна подняла глаза:
— Что-то осталось все-таки…
— Да, — Владислав Викторович вздохнул почему-то снова. — И там между страниц… остатки семейного архива. Всего-то пара листочков, и надо же как повезло — как раз о вашей орхидее…
— Повезло, — эхом откликнулась Ганна Петривна.
Владислав Викторович сложил листок в папку вместе с другими. Завязал белые тесемки — аккуратно, на «бантик».