Всю ночь Гайсу снилось, будто он, упившись допьяна яростью и горем, расстреливает из лука цветочные корзины. А на закраинах сна стонет набухающая страстью Нимарь.
Следующим вечером, вязким, как смола, Гайс с несгибаемой твердостью, свойственной безумию, решил вызнать правду.
Пробрался к Старому Дому, где жила Нимарь, затаился в сарае и принялся поджидать Рюка, который, как уверял Нерг, этим вечером был вновь откомандирован к Нимари «с не подлежащими обсуждению целями».
Скрипнула калитка. По дорожке, ведущей к неопрятной сырой образине парадного входа, в арочном декоре которого было что-то от полураскрытой срамной розы, прошагал механик Рюк, выцветший, сутулый — словом, тот самый Рюк, так же мало похожий на героя-любовника, как и на героя-бойца.
«Интересно, ему она тоже заливает про высокое искусство стрельбы?» — ядовито поинтересовался захожий призрак Нерга в голове у Гайса.
В правой руке Рюк нес свой увесистый походный ящик, обитый свиной кожей. Ящик был в лагере предметом культовым, наводившим на солдат священный ужас. Прикасаться к нему можно было только с письменного разрешения Нерга, Рюка или старшего офицера Симелета. За нарушение этого правила полагалось десять ударов плетью (как за изнасилование). За повторное нарушение балбесу светили все тридцать (как за изнасилование знатной дамы). За кражу ящика (или же «за действия, кои могут быть расценены как попытка кражи») преступника ожидало, да-да, четырехступенчатое колесование. Как за убийство равного по званию. Как за саботаж.
В походном ящике Рюка жили его инструменты — возлежали на продольных бархатных ложах отвертки, раскинув стальные ноги, отдыхали надфили, переговаривались, сибаритствуя до времени по фланелевым черным канавкам, местные аристократы, измерительные приборы: циркули, линейки, уровни, отвесы.
Лишь однажды Гайс видел распахнутым «Рюков гроб» (так называли ящик солдаты), да и то мельком. Но воспоминания о значительности, которой веяло от всего этого стального, испещренного значками, пленительного инженерного великолепия, уже не раз после памятного любовного доноса Нерга заливали ревнивую душу Гайса кипящей желчью.
Рюк стукнул дверным кольцом. А Гайс, исходя ненавистью, думал о том, что, верно, и к Нимари Рюк берет свой «гроб» с целью произвести на нее впечатление…
Дверь отворила служанка Нимари, молодая краснощекая дура по имени Байка.
Байке этой не далее как утром Гайс заплатил два авра, в сущности, ни за что. Точнее, за то, что она не задернет занавеси в спальне госпожи полностью, оставив между полотнищами зазор в два-три пальца. В эту щель Гайс планировал наблюдать за тем, что будет происходить между Рюком и Нимарью.
Когда Байка и Рюк скрылись, Гайс почувствовал облегчение, сродственное тому, которое испытываешь, покидая отхожее место.
Еще вопрос, кого он презирал больше — его или ее. Рюка, по крайней мере, влекло к Нимари врожденное представление о необходимости овладевать женщинами. А вот Байку, предавшую госпожу за два авра, вела одна только врожденная подлость.
Размышляя о пухлявой Байке, Гайс исподволь решил, что когда-нибудь они с Нимарью выгонят ее взашей. Это была тем более странная мысль, что с утра он твердо решил, что убьет обоих, Рюка и Нимарь, когда блудодеи, насытившись друг другом, отойдут ко сну…
Кстати, два авра, что были заплачены Байке за ее предательство, Гайс стащил из шкатулки Нерга днем раньше, во время партии в Хаместир.
Господин инженер, окрыленный вестью о скором прибытии нового главнокомандующего, был возвышен и немного пьян. Читал, запинаясь, непонятно чьи стихи, подолгу смотрел в луноокое окно, почти не следил за перемещениями вражеских фишек. Он даже ни разу не помянул «эту суку», а может быть, и помянул, но вскользь, без всегдашнего своего распирающего легкие сарказма. Мысли Убийцы Городов месили бордовую грязь под стенами непокоренного Орина вместе с армией Желтоколпачников. До двух ли авров ему было?
«Ну вот… Вчера — впервые украл. Сегодня — впервые убьешь… А завтра?» — вопрошала Гайса его совесть.
«А завтра не будет», — с мрачным ехидством отвечал он ей.
Его взор пламенел сердито и самоубийственно.
Гайс стоял на предпоследней ступени лестницы, старательно укрощая дыхание. Оно же, несмотря на старания, оставалось шумливым и частым.