Со смены я прихожу… Печка у меня мазутная коптит, но тепло-то все выдувает сразу. Мамин домик и вправду совсем заваливается. Радио зато теперь такое радостное слушаешь что ни день… Это уж зима сорок третьего была.
Римка моя то со мною сутки, то у старухи соседней. Как я на смене. Я бабке за нее из своего пайка плачу. Она сначала рада была. А потом, видно, «надоумили» ее люди, говорит: мало.
«Девчонку, — говорит, — не стану брать к себе. Совсем голодная девчонка. Еще за моими внуками глядит: как те за стол… Совсем голодная чой-то продавщицына дочка».
«Да, бабушка…» — я ей говорю…
В общем, на прежней цене остались.
А тут вдруг, уже по весне, заболей у меня Римка. Глухо так кашляет и руками низы ребер зажимает. Устает она от кашля, а так ей передышка вроде бы.
Я врачихе-то нашей районной твержу, говорю я ей, что тает девчонка совсем, надо в больницу скорее! А она мне: «Эх, мамаша… Больницу мы ускорим. (А ведь очередь в больницу.) Только ребенку сало и мед нужны… Пенициллин тоже, сумеете, так достаньте».
И видно, такое у меня было лицо, что наш завмаг в эти дни перестал меня шпынять. Банку тушенки сунул…
«Таких вы строгих правил, каких щас уже и не бывает, — съязвил. — Да тушенку-то возьми! В счет крупяной карточки бери, раз уж вы таких строгих правил».
Да ладно, не обедняет он… Вон Нюся и другие продавщицы — теперь уже я эти едва прикрытые тайности хорошо знала — для таких, как он, ловчат и рискуют.
Продала я с себя все, что могла… Нюсин парнишка, он рынок хорошо знал, свел меня с торговцем, у которого у одного на толкучке был американский пенициллин. И вот тут — хоть плачь, хоть кляни, хоть умоляй — хватает мне едва на половину ампул, что врачиха наказала… А товар хрупкий и приметный, барыга часть продавать отказывается. Для виду он еще и зажигалками торгует. Крикнул: «От-тличные изделия!» Повернулся и пошел.
Я было за ним кинулась. Нюсин внук меня удержал: «Идемте ж, тетя Таиса! Чтоб я еще с вами пошел!.. Не то в другой раз он нипочем не продаст!»
Так и ушли мы из юркой рыночной толпы.
Правда, в тот день грузчик наш один, Старцов, обещал мне для Римки сала барсучьего достать. И не обманул он, через неделю принес.
Человек этот странный был такой, угрюмый вконец, да и пил. Пожилой совсем. После госпиталя он к нам трудоустроился, выздоравливающий. Да Дед это мой и был, Милочка.
Вообще, фронтовики в тылу в почете и нарасхват. А он у нас грузчиком… Послали его, не разобравшись или временно, а он возражать не стал, хотя после ранения тяжелого. Кули крупяные тягает — так посереет весь лицом. Молчком и безразлично так держался. Известно о нем было, что семья у него в Белоруссии в оккупации погибла. Капа-бакалейщица и Лора так уж за ним увивались. А он ровно глухой ко всему.
Мне вот для Римки лекарство достал… Лучше нет медвежьего или барсучьего сала при легочном процессе. Жалко ему было меня, я понимаю.
А дальше я вроде сама напросилась ему о себе заботиться. Прибилась я к нему, как от притеснений завмага мне стало невмочь. Говорю: Дмитрий Фаддеич, родненький, коли тебе все равно, ты без меня из магазина не уходи, вместе уходить будем. И тоже постирать чего ты мне приноси, пусть Левнов, как в этом случае полагается, думает.
И с хлеборезки я на промтовары перейти попросилась. Там все больше пуговицы и пудра без карточек идут: не страшно это. Левнов усмехается: «Ох, Таиса… Что с увечным своим Дедом связалась (это он его Дедом-то прозвал), это я, ладно, уважаю. А что с хлеборезки ушла — безмозглая, — говорит, — и есть за это!»
Только вот встретила я его однажды, Милочка, уже после войны — небритого да опавшего с лица, а рядом милиционер идет для конвоя. До поры ведь хорошо живется кривым умом. После него я и стала заведующей, как имеющая счетоводское образование.
ebooksa