Помню тебя

— Ты смотри, какая ерундища выходит, ага? — понятливо откликнулся собеседник. — Чего, между прочим, не было бы, если бы тот сразу отказался: чувствует себя плохо, не может помочь… Нужен минимум морали, чтобы действовать в такой ситуации, точно?

Ходорову стало не по себе от такого понимания… И неприятно уколол переход на «ты», как бы уравнивающий их. Впрочем, на «ты» тот был со всеми, должно быть, Ходоров прежде не замечал.

Да нет же, он не то вкладывал… Не так ведь существенно мнение окружающих, как то, что самому… тому вот человеку стало не по себе. Все дело в том, что он уже вошел в чужие обстоятельства. Человек отвечает за тех, кого он приручил. Так что дело не в общественном мнении. Если разобраться, еще ведь неизвестно, кому нужнее отдых… И есть такие ситуации, когда обе стороны по-своему правы. Что-то такое он повторял, хотя смышленый попик уловил главное: в данном случае, чтобы действовать, нужно отключить у себя что-то человеческое.

Аркадий Дмитриевич еще продолжил немного для вящей убедительности про того «своего приятеля», который только что вернулся из санатория — отпуск, конечно, кувырком… И ему стало вконец неприятно от этого их разговора.

А в каюте его было по-прежнему пусто. И никто не подселялся на следующих остановках. Рейс подходил к концу. Пассажиры ближнего сообщения занимали на полдня, на несколько остановок, недорогие многоместные каюты, и никто не подселялся в его более респектабельную двенадцатую.

Если бы вот теперь кто-нибудь занял глубокую и уютную полку, придя со своими заботами, разговорами, это заметно подняло бы его настроение. Это оправдало бы его… Хотя в чем именно? Он знал свойства своего мышления: по волнам… И не без добрых порывов. Но легко склоняясь в сторону практически полезного и рационального. Однако ведь это вполне обыкновенное, как у всех…

Оставалось вспомнить читанную где-то мысль, что нет до конца правых и нет виноватых. Э-э, нет, товарищ Ходоров, это вы слишком торжественно… А как быть с тем, что через несколько каютных переборок отсюда, наверное, плакали вчера от его вполне логичных и законных действий те двое?.. Он снова повторял свои доводы, что он имеет право и что эти «его женщины» сами виноваты. А главное, что уже ничего не изменишь… Если бы даже он сейчас через горничную предложил им перебраться сюда, если бы даже предложил это, то они с очевидностью не согласятся — слишком беззаветно ожидавшие от него всего-всего, как от Деда Мороза… Он сказал себе, что, в конце концов, нельзя быть такими прямолинейными. А они таковы, он чувствовал… Наконец, он обычный человек, с нормальным эгоизмом и суетностью, чтобы судить его слишком строго. И все было верно в его рассуждениях… И не утоляло.

Под конец уж совсем некстати ему вспомнилось, каким будет лицо его матери, когда они вот теперь, по его возвращении, переедут совсем не ближе к ней. Он погрузился в неуютное забытье.

А наутро на реке стояла такая яснь и тишь… И весь день был лучезарным. Юрий Павлович с Асей снимали на верхней палубе в основном самих себя и за компанию Ходорова. Берега проплывали теперь пологие и «не играли» после меловых и лесных круч Средней Волги. Договорились обменяться адресами.

У Ходорова вдруг неприятно заныло: они хотят увидеться с ним потом или как вежливые и щадящие люди не выказывают нечто?.. Правда, они могли и не знать. Но могли быть и в курсе — также знакомы с Верой-электриком.

И уж совсем странно на него подействовало, когда они случайно отделились от него на прогулке по пристани… Он замешкался там на почте, посылая телеграмму домой, что будет через день. Как условились: доплывает до Уфы, а там самолетом.

На теплоходе полдня ехала экскурсия школьников. Они лихо отплясывали на корме в куртках и кедах под глас мощного радиоусилителя. И эта жизнь была совершенно чуждой ему сейчас…

Он повторял про себя, стоя у борта: «Ты волна моя, волна… Бурлива ты и вольна. Свободна и вольна во всем. Но есть многое, что ограничивает свободу человеческих действий. Именно в нас это есть… И нужно уважать в себе это!» И не мог точно назвать что. К примеру, то, что он чувствует сейчас чужую боль, даже отгородись от нее мысленно.

Снова тянулись берега… Небольшие серогрудые камские чайки безголосо выуживали кухонные отбросы в бурлящем следе парохода, и вид их был грубо обыден, хотя тем же занимались белокрылые волжские красавицы. И наверху, там, где мощь воздушных и солнечных струй и ток речных запахов поднимали куда-то высоко душу, было пронзительно ветрено и бесприютно… Мир этот потерял очарование. И кажется, он не принимал Аркадия Дмитриевича.

Названия пристаней: Дюртюли, Вострецово, Шендуны, с малыми поселками на каменистых откосах с желтенькой первой зеленью, — были непривлекательны и шершавы.

Вот завтра утром будут Набережные Челны. И там есть аэродром…

Он сошел в новеньком городе. И добрался автобусом до летного поля с новеньким аэровокзалом, общим для трех близлежащих городов. К счастью, удалось взять на сегодня билет до Москвы.

С облегчением и отрадой читал он рекламу над плещущими стеклянными дверьми перед выходом на посадку: «Летайте самолетами».

…Под крылом тянулись волны и холмы облаков.

МЫ С ТОБОЙ И ПАВЕЛ