Мы наскоро собрались и поехали в пригородный лес, в Синегорье. И тут неожиданно у волны елей с осинником снег был обильным и ровным. Бело-белоснежье!.. Красноватое утро осыпало землю мельчайшим кристаллическим инеем. Речка перед вами блестела и подрагивала, будто ртуть, под ветром и проглянувшим солнцем. И отошедшие после морозца смоляные ветки пахли остро, свежо и сладко. Я съехал по скрипящей промерзшей траве вниз, к реке. И Ларка ухнула в мои объятия.
Тоненькие волосы выбились из-под шапки, и глаза — тревожно-беззащитные. Я обнимал ее, будто теряю. Билась в висках переспелая кровь.
Лара сказала мне там, в Синегорье:
— Я тебе пока не говорила… Могла быть ошибка. У нас еще ребенок будет.
Я целовал ее в занавешенные бархатные глаза. И первое, что я почему-то сказал, было:
— Ничего, ничего, Ларисыч…
И она вздохнула.
Что-то внутри меня дало трещину и звучало встревоженно и разноголосо. Возвращались на остановку автобуса «Совхоз Синегорье — рынок». И обсуждали все это тихо и нерешительно…
Возвращались в нашу обычную жизнь. Это значило: в городе надо сразу зайти в гастроном, потом Лара сядет печатать мой автореферат (у нее это лучше получается), а я уж что-нибудь приготовлю на обед… Потом ей еще надо проверять всегдашние тетради. Взять Антона у родителей сегодня не получалось.
— А знаешь, он с запинкой называет меня мамой… В два годика дети так быстро отвыкают. Калерия Николаевна (это моя мама), конечно, делает для него все, но… — Голос у Ларисы жалобно дрогнул.
Об этом мы с Ларой говорили уже вечером, после моего реферата и ее контрольных по арифметике. Впереди еще стопа тетрадей по письму. А сорок заданий по естествознанию — нарисованные карандашами и засушенные осенние листки с подписями — это уже Лара поручила проверить мне. Смотрит с легким отчаянием… В общем, я провозгласил: если она хочет, будем думать о втором ребенке сейчас. Хотя лучше бы позднее.
Мы шептались устало и озабоченно на тахте под поздний воскресный «Концерт из телестудии Останкино». Она в полутьме прижалась ко мне плечом. И отодвинулась засыпая…
То, что происходило сейчас между нами, можно назвать легкой усталостью отношений. Когда каждый уже выяснил для себя, что семейная жизнь не очень похожа на то, как представлялось вначале, а представлялось — цветущим лугом, где, взявшись за руки… Уже много всего изменено, отсрочено, принесено в жертву ради того, что мы вместе. И тут нет смысла спрашивать себя: окупается ли? Просто невозможно порознь. Но точкой отсчета все еще продолжает быть то раннее представление, и радость по-прежнему связывается с легкостью. Хотя словно кем-то было сказано, что должно быть легко…
Я еще не осилил свою долю «естествознания» и поднялся, стараясь не разбудить Лару.
Через час покончил с яркими сухими листочками и графиками осенней температуры в тетрадках. В наше время в школе не было такого. А у наших детей?
Растит Антошу моя мама… Он необходим ей, она сникает без хлопот вокруг внука, у нее тут же «вступает в поясницу», как только мы его забираем. Ну да, все шаткое, нестройное, что вклинивается в их пенсионную жизнь, — это от незаполненного, нерастраченного, неутоленного… И я думал об этом по временам. Антоша, конечно, получает все, больше, чем у нас. Так что именно мы повседневно нуждаемся в нем. Не наоборот. И нуждаются в нас мои родители… Все сложилось ради моей работы над диссертацией по принципу временного равновесия и материального удобства: ощутимое бремя забот снято с нас, тем более что их жаждала принять на себя моя мать.
Но это не проходит безнаказанно. Я ловлю себя на том, что вспоминаю о сыне как-то подконтрольно… Для Ларисы — чтоб она это слышала. Например: купить что-нибудь Антону. И возможно, она тоже… Мы жили до сих пор какой-то странной жизнью двух влюбленных. Есть некая необязательность нашей совместной жизни, что-то ненастоящее. А природа не терпит пустоты, и именно в этом смысле приходится опасаться Павлов Сергейчиных.
Так, может быть, пора? И решаться нам с нею сейчас? Это значило: начинать все почти заново… Еще не поздно. Возможно, придется съезжаться с родителями. И с Антоном. Неплохо, если б новый ребенок был бы сестренкой ему. Но это означало: впрягаться теперь совсем по-другому. И захлопнуть за собой дверку… насовсем.
Я погасил свет на кухне. Усталый и встревоженный от этих своих мыслей, вошел в комнату.
Лихорадочно мелькал расфокусированным сигналом наш невыключенный «Горизонт-308», и заблудившийся в эфире голос радиодиктора сообщил: два ночи…
ebooksa