…Какая-то старушка с кожаной кошелкой сидела возле выхода с кудрявенькой исхудавшей малявкой и умиленно кормила ее колбасой. Прорвалась через все запоры.
«Вот тебе все звонки! Вот тебе Лукины!» — исступленно ругала она себя, выбравшись с сыном из барака. Позади хрипло выл карантин.
— Да ладно, ма, это что, — сказал пришедший в себя во дворе Никита. — Вот Пал Антоныч рассказывает… Ты не помнишь, он давно у нас был. За городом такой сдаточный пункт есть, он заведует: по рубль шестьдесят кошек там принимают. Иногда чужих продают, он говорил. А чего — и бутылки сдают, — сын ободрял ее степенно и снисходительно.
…Это было лето, отпуск. Она специально не поехала никуда, чтобы побыть с Никиткой, но у сына постоянно какие-то свои дела и игры с товарищами. Виктор уехал в командировку. Она одна возвращалась с Рублевского водохранилища.
На пустыре рядом с остановкой вертелись собаки. Деловитой и опасливой рысцой стая малорослых дворняжьих псов обследовала заросшую пыльной травой строительную свалку. Один, серый, с костистой грудью и невзрачной длинной мордой бежал чуть поодаль. У пса было туго, до хребта перетянуто захлестнувшейся петлей брюхо, и над ним на бегу упруго качался конец изогнутой проволоки… Недоотловленный серый слегка отставал. Стая поджидала его.
Она пошла за ним, как на привязи этой проволоки…
И подзывала серого. Останавливалась. Снова звала. Ее то подпускали ближе, то снова трусовато отбегали. Казалось, стая понимала ее намерения. Но так и не подпускала ближе и обидно обрехивала в пять жалких морд. Обвиняла.
Она ушла с пустыря с ноющим, словно болели зубы, чувством тоски и усталости. И дома зло и обиженно на кого-то, на себя, на всех плакала.
Очень спокойно и почти с облегчением разъехались с Прохарчиным. Подыскали вариант размена. Именно это неожиданно оказалось болезненным: менять стены, в которых вырастал сынишка, на какие-то другие.
Дальнейшая жизнь помнилась больше по институту и отделу. Все домашнее проходило мимо души.
Тем более что Никитка воспринял все вполне обыденно.
— Ну мам, у нас, в общем, у всех в классе по два дома! — Это он ее утешал… И кажется, вообще у них в классе считалось, что два дома — это лучше одного.
Новая их квартира была вибрирующей от уличного движения. И долго оставалась почти пустой. Это соответствовало ее тогдашнему настроению. Виктор не мелочился и оставил мебель, но она продала ее, чтобы уж ничего от старого. И долго не могла собраться завести новую.
А в институте… «Инна Кузьминична», — неожиданно обратилась к ней новенькая секретарша директора. Вспомнилось, что ей за тридцать. Неловко быть, по сути дела, на подхвате и без специальности. Среди привычного панибратства и сутолоки в отделе заниматься чем-то — ничем…
Что она делала повседневно в отделе выставок и почему именно это? — она не могла бы отчетливо сказать. Как и почему? Как все… И даже доросла за эти годы от инженера по штатному расписанию до старшего инженера. Все-таки у нее почти законченное среднее специальное. И могла проверить смету и исправно отстучать на машинке перечни характеристик оборудования, по которому их НИИ запрашивал отчетность с мест и макеты для отраслевых и прочих выставок.
Дальше нужно было обзванивать, напоминать и требовать ответов на запросы… Всем этим мог бы заниматься каждый, имея под рукой толковую инструкцию, которая, будь она принята к четкому исполнению на местах, срабатывала бы и без усилий их отдела. В сущности, они «утрясали» и «выколачивали» то, что должно было приходить само, по логике дела.
Подлинным вдохновением тут обладала та же Мила. Она знала лично почти всех, от кого что-то зависело там, в местных управлениях, и как много меняло ее приятное и свойское: «Сергей Евсеевич, милый, здравствуйте! Ваша триста одиннадцатая мне буквально не нужна! Дайте по новой форме. Ну, поручите Ниночке Михайловне… И все же я надеюсь — от вас к семнадцатому!» За этим стояло: при случае содействие тому же Сергею Евсеевичу в институте или в главке. Словом, люди приятные и легкие всегда способны договориться… Не то была плаксивая Лида Черемная или Петр Федорович Хорошков со своим тяжеловесным: «Вы мне ответите за это!»
Работали в отделе в основном люди случайные. Всех их в обычном для него снисходительном тоне завотделом звал на планерку: «Товарищи девочки!» — и величал в телефонных разговорах «моя канцелярия». Все это были люди нередкие в разнообразных сопутствующих отделах НИИ: так и не почувствовавшие тягу к своему и единственному делу, удобные как раз исполнительностью от сих до сих. Несчастливые? Они, пожалуй, согласились бы, хотя и не думают о себе так определенно. Неудачники? Большинство ухватилось бы за это внутренне как за самооправдание, но и ополчилось бы на произнесшего это. Одно дело — сегодняшнее состояние, и другое — результат и итог, вероятный прогноз… Каждый имел свои житейские основания держаться за отдел, а также считать себя здесь нужным. Что поделаешь, современная наука плодит немало рутинной работы и сопутствующих отраслей, и этим должен кто-то заниматься. Впрочем, в отделе была почти домашняя, без мелочного надзора обстановка.
Вот Мила Петровская работала здесь потому… потому что так сложилось. Она объяснила Инне: нужно было пристроиться куда-то после диплома и замужества. Потом появились дети, и небольшая нагрузка в отделе стала удобной. С четким математическим умом и практической сметкой, она была слишком женщиной по строю чувств. А ведь окончила сложнейший физико-технический. Были и другие пути. Жалко, что пришлось осесть в отделе. Кстати, там же, в физтехе, преподает ее муж. Он рассказывал: там одного очень перспективного дипломника, Говорова, оставляли в свое время на кафедре — так, на подхвате. Тот сбежал в Новосибирск по распределению. Все даже возмутились… А ведь не пропал и блестящим теоретиком становится.
Так мелькнула весть о Говорове. Инна удивилась — тесен все-таки мир. Но особенно это ее не затронуло. Толя-Толик, вот теперь «теоретик», окончательно переместился в какой-то недоступный для нее мир.
ebooksa