Выйдя из здания компании, я спустился к автомобильной стоянке по Першинг-сквер, где утром оставил свою машину. Бросил в счетчик несколько монет, включил автопилот, набрав код западной магистрали, выпустил Пита из сумки на сиденье и расслабился. Вернее, попытался расслабиться – движение в Лос-Анджелесе интенсивное до жути, а я не очень доверял автоматике. Давно собирался переделать систему: она немного устарела, чтобы соответствовать своему названию «идеально надежной». К тому времени, как мы миновали Западное авеню и можно было переключиться на ручное управление, я уже весь извелся и меня тянуло промочить горло.
– А вот и оазис, Пит!
– Вер-р-р-но?
– Прямо перед нами.
Пока я искал, куда бы приткнуть машину (Лос-Анджелесу не грозит вторжение – захватчики просто не найдут куда припарковаться), я вдруг вспомнил, что доктор запретил мне прикасаться к спиртному. Тут я очень образно и доходчиво растолковал ему, как он может поступить с подобными советами, – жаль только, что он не мог этого услышать. Интересно, сумеет ли он сутки спустя определить, пил я или нет? Я что-то читал на этот счет, но тогда меня интересовало совсем другое, и я пролистал статью, не вникая в смысл написанного.
Черт, а ведь он может не допустить меня в анабиоз! Буду-ка я похитрее и отложу выпивку до лучших времен.
– Ннну-у? – спросил Пит.
– Нет, потом. А сейчас поищем-ка придорожную закусочную.
Я вдруг с удивлением обнаружил, что к выпивке меня совсем не тянет. Вот поесть и выспаться я бы не отказался. Да, доктор оказался прав – я был совершенно трезв и впервые за много недель чувствовал себя хорошо. Может, и вколол-то он мне в корму всего лишь какой-нибудь B1; но если так, то доза была реактивная. Так что мы нашли придорожную закусочную и заехали во двор. Себе я заказал цыпленка по-кентуккски, Питу – полфунта рубленого шницеля и немного молока. Пока не принесли заказ, я выпустил Пита поразмяться. Мы с ним часто перекусываем в придорожных заведениях – там не надо то и дело загонять Пита в сумку.
Полчаса спустя машина вывезла нас из деловой части города. Я выключил зажигание, закурил, почесал Пита за ухом и задумался.
Дэн, старина, а ведь доктор был прав. Ты пытался утопиться в бутылке, и у тебя почти получилось – голова пролезла, да вот плечи застряли. Сейчас ты трезв как стеклышко, твой желудок полон, и впервые за несколько дней еда спокойно там улеглась. И чувствуешь ты себя нормально.
Что еще? А может, док прав и в отношении всего остального? Может, ты просто избалованный мальчишка? Или тебе не хватит пороха плюнуть на все и начать по новой? Почему ты идешь на это? Приключений захотелось? Может, ты просто пытаешься откосить от службы и сбежать к мамочке?
Но я действительно хочу этого, сказал я себе. Ведь это же двухтысячный год!
Ладно, хочешь – живи. Но вот можешь ли ты сбежать и не свести кое с кем счеты здесь?
Хорошо, хорошо! Но как я могу свести с ними счеты? Не буду же я добиваться, чтобы Белл вернулась после всего, что она сделала! А как я еще могу поступить? Подать на них в суд? Не будь идиотом, у тебя нет доказательств. И в любом случае от судов не выигрывает никто, кроме адвокатов.
– Му-у-у-у-р-р-ра-а-а! – подтвердил Пит.
Я взглянул на него: вся морда в шрамах. Уж он-то не станет подавать на кого-то в суд. Не понравится ему, скажем, форма усов у какого-нибудь кота, так Пит просто предложит ему выйти и зубами да когтями растолкует, что к чему.
– А пожалуй, ты прав, Пит. Навещу-ка я Майлза, руки-ноги ему повыдергиваю и выколочу из подонка всю правду. А Долгий Сон подождет. Должны же мы выяснить в конце-то концов, как они это обстряпали и кто из них истинный автор этой подлой затеи.
Из ближайшей телефонной трубки я позвонил Майлзу и велел сидеть дома и ждать.
Мой старикан дал мне имя Дэниел Бун Дэвис,[33] чем на свой лад выразил отношение к таким понятиям, как «свобода личности» и «вера в собственные силы». Я родился в 1940 году, когда все в один голос утверждали, что незаурядные личности находятся на грани вымирания и будущее – за средним человеком. Отец отказывался верить этому и, назвав меня так, бросил вызов обществу. До последнего вздоха он стремился доказать свою правоту – и умер, когда ему прочищали мозги в Северной Корее.