– Брось, Красвелл, – сказал я хрипло. – Хватит ломать комедию… а то, ей-богу, дам в морду – и ты это почувствуешь, в сознании ты или в подсознании!
– Это слова глупца, – ответствовал он холодно, – а мы оба на пороге смерти!
Так и есть. Сюжет, где герой будет убит. И он хочет, чтобы мы оба были убиты. Но меня-то он не может убить! Или может? Мог ли Блэкистон знать, на что способен инстинкт смерти в двух противоестественно соединенных разумах?
Говорят же психиатры, что этот инстинкт есть у каждого, только глубоко запрятан в подсознании… Но здесь-то до него докапываться не надо – вот он, так и сверкает в глазах Маршема Красвелла.
Человек сбежал от реальности в мир грез, а его и там достали. И единственное место, где он может еще по-настоящему укрыться, – это в смерти.
Красвелл, наверно, почувствовал мои сомнения и растерянность – они ведь делали меня беззащитным перед его свирепым, распаленным, жаждущим покончить со мной воображением! Величественным жестом шекспировского героя, предваряющего последний акт, он представил мне своего монстра.
Это был действительно шедевр жутких подробностей и немыслимого правдоподобия. Такого я у него еще не видел. Красвелл чувствовал, что это его лебединая песня, и вложил в нее все свои творческие способности.
Я увидел, что мы стоим в центре громадного амфитеатра. Зрителей не было: Красвелл не любил массовых сцен. Он предпочитал странную пустоту безвременья и минимальное количество персонажей.
Только мы двое – в яростном свете множества красных солнц, колышущихся в раскаленном небе. Я не считал, сколько их, – я видел только чудовище.
Чувствовал я себя, как муравей в миске, которую обнюхивает собака. Вот только чудовище не имело ничего общего с собакой. Оно вообще ни с чем не имело ничего общего.
Это было нечто размером с десяток слонов: неповоротливая, гнусно шевелящаяся гора пурпурного просвечивающего мяса с зияющей двухметровой пастью, утыканной изнутри острыми, покрытыми слизью клыками, а снаружи усеянная десятками глаз.
Даже если бы эта тварь не шевелилась, она была бы воплощением невыразимого кошмара, но самым невыносимым был ее омерзительный способ передвижения. Конечностей у нее не было; она ползла, конвульсивно содрогаясь и при каждом толчке извергая из пасти вязкую зеленоватую жижу.
И надвигалась она с поразительной быстротой: 30 метров… 25…
Я сжался в смертельном ужасе – 20 метров… 15… Я отчаянно пытался думать: огнемет?.. как же его… не помню! – мой разум отказывал при виде этой наползающей жути… Сперва зеленая слизь, потом клыки… необъятная пасть… не убежать, не остановить…
– Папа! – ахнул я. – Спасибо, па!
Монстр уже навис надо мной. Но Билли был в моей руке, нацеленный прямо в зияющую пасть. Я нажал курок.
Чудище дернулось, поползло назад, скользя по собственной слизи, и стало на глазах съеживаться. А я стрелял и стрелял.