После того как остальные ушли, Либби еще долго размышлял о едином и неделимом пространстве-времени. Так или иначе пространство, а соответственно и время внутри корабля находились в его полном распоряжении. Часы на корабле тикали, жужжали или просто шли; люди испытывали чувство голода, ели, уставали, отдыхали. Радиоактивные вещества распадались, физико-химические процессы происходили в соответствии с законом увеличения энтропии, и его собственное сознание воспринимало течение времени.
Но звездное небо, на фоне которого измерялась любая временная функция в истории человечества, исчезло. Судя по тому, что говорили Либби его собственные глаза и любые приборы на корабле, их ничто больше не связывало с остальной Вселенной.
Какой Вселенной?
Никакой Вселенной не существовало. Она исчезла.
Двигались ли они вообще? Можно ли говорить о движении, когда нет того, относительно чего можно двигаться?
И тем не менее искусственный вес, создаваемый вращением корабля, никуда не девался. «Вращением по отношению к чему?» – подумал Либби. Не мог ли космос обладать истинной, абсолютной, безотносительной к чему бы то ни было, собственной структурой – вроде той, о которой говорилось в давно отвергнутой теории «эфира», так и не обнаруженного классическими экспериментами Майкельсона – Морли? Даже больше того – эти эксперименты отрицали саму возможность его существования, отрицая тем самым возможность скоростей выше скорости света. Действительно ли корабль преодолел световой барьер? Не превратился ли он в гроб с призраками вместо пассажиров, летящий в никуда и вне времени?
Но у Либби зудело между лопатками, и ему пришлось почесаться; левая нога его затекла, а желудок начинал настойчиво требовать пищи, – если это смерть, решил он, непохоже, что она чем-то материально отличается от жизни.
Вновь обретя спокойствие, он покинул рубку и направился в свою любимую столовую, обдумывая на ходу новую математику, которая включала бы в себя все эти новые явления. Над тем, как гипотетическим богам джокайров удалось телепортировать Семейства на корабль, он больше не размышлял; у него все равно не было возможности получить сколько-нибудь значащие данные, и лучшее, что мог сделать любой честный ученый, – зафиксировать факт как таковой, отметив, что он не поддается объяснению. Но факт действительно имел место – Либби сам еще недавно был на планете, и даже сейчас ассистенты Шульца сбивались с ног, пытаясь обеспечить антидепрессантами тысячи человек, душевно пострадавших после пережитого.
Но Либби не мог найти этому объяснения, да и, поскольку у него не было данных, не особо и хотел. Куда больше его интересовала вся совокупность мировых линий, базовая проблема физики поля.
Не считая своего пристрастия к математике, Либби был вполне обычным человеком, предпочитавшим шумную атмосферу Клуба, или столовой 9-D, хотя и по иным причинам, нежели Лазарус. Он легче себя чувствовал в компании более молодых – Лазарус был единственным исключением.
Как выяснилось, в Клубе пока не кормили – слишком внезапной оказалась перемена планов. Однако там присутствовали Лазарус и другие знакомые Либби. Нэнси Уэзерел подвинулась, освобождая ему место.
– Тебя-то я и хотела видеть, – сказала она. – Все больше пользы, чем от Лазаруса. Куда мы летим на этот раз и когда туда доберемся?
Либби, как умел, объяснил возникшую дилемму. Нэнси наморщила нос:
– Веселая перспектива, ничего не скажешь! Что ж, похоже, бедняжке Нэнси снова придется страдать…
– Ты о чем?
– Когда-нибудь ухаживал за спящими? Да нет, конечно. Утомительная работа. Переворачивать их, сгибать им руки, разминать пальцы, шевелить головы… а потом закрываешь резервуар и переходишь к следующему. Меня уже настолько тошнит от вида человеческих тел, что возникает желание принять обет целомудрия.
– Не зарекайся, – посоветовал Лазарус.
– Тебе-то какое дело, старый мошенник?
– А я рада, что снова оказалась на корабле, – подала голос Элинор Джонсон. – Эти склизкие джокайры… бррр!
– Это все предрассудки, Элинор, – пожала плечами Нэнси. – Они по-своему не такие уж и плохие. Естественно, они не совсем такие, как мы, но ведь и собаки тоже на нас не похожи. Не станешь же ты из-за этого не любить собак?