– Нет, вовсе нет! Интервал… в общем, это интервал. Я могу написать соответствующие формулы, но дать определение с помощью слов невозможно. Послушай, Нэнси… можно ли записать словами полную партитуру симфонии?
– Нет. Вернее, может, и да, но для этого потребуется в тысячу раз больше времени.
– И музыканты все равно не смогут играть, пока ты не переведешь ее обратно в нотную запись. Именно это я и имел в виду, – продолжал Либби, – когда говорил, что нет подходящего языка. У меня уже возникали подобные сложности, когда я пытался описать световой движитель. Меня спрашивали: если движитель работает за счет того, что исчезает инерция, то почему люди внутри корабля не ощущают ее исчезновения? Словами на этот вопрос ответить невозможно. Инерция – не слово, это математическое понятие, используемое при математическом описании определенных явлений. Так что ответить мне было просто нечего.
Нэнси озадаченно посмотрела на него, но упрямо продолжала:
– Пусть я и неточно выразилась, но мой вопрос все равно что-то значит. И не пытайся от меня отвертеться. Предположим, мы развернулись и полетели обратно до самой Земли, тем же самым путем. Значит, на корабле пройдет вдвое больше времени по сравнению с тем, что есть сейчас, так? И какой тогда год будет на Земле, когда мы там окажемся?
– Будет… так, посмотрим… – В мозгу Либби почти автоматически запустился процесс решения невероятно сложной проблемы ускорений, интервалов, перемещений. Пребывая в теплых математических грезах, он уже был близок к ответу, когда проблема внезапно рассыпалась на куски и он вдруг понял, что она имеет неограниченное количество одинаково верных решений.
Но такого просто не могло быть. В реальном мире, а не фантастическом мире математики подобная ситуация выглядела абсурдной. На вопрос Нэнси должен был иметься лишь один ответ – единственный в своем роде и реальный.
Не могла ли являться абсурдом вся идеальная структура теории относительности? Или это означало, что повторить обратно свой путь в межзвездном пространстве физически невозможно?
– Мне нужно подумать, – поспешно проговорил Либби и ушел, прежде чем Нэнси успела что-то сказать.
Но, даже оказавшись в одиночестве, он так и не сумел решить проблему. Дело было вовсе не в том, что его подвели математические способности, – он знал, что в состоянии математически описать любые факты, каковы бы те ни были. Трудность заключалась в том, что фактов было слишком мало. Пока некий наблюдатель не преодолеет межзвездные расстояния со скоростью, близкой к скорости света, и не вернется на планету, с которой стартовал, ответа быть не могло. Одна лишь математика, без конкретного содержания, бессильна.
Либби вдруг обнаружил, что думает о своем родном плато Озарк. По-прежнему ли зеленеют леса и стелется ли среди деревьев дым осенью? Но потом он вспомнил, что вопрос этот лишен всякого смысла, и его внезапно охватила тоска по дому, какой он не испытывал со времен своей юности в Космическом строительном корпусе, когда совершал свой первый прыжок в глубокий космос.
Подобные сомнения и неуверенность, чувство потери и ностальгия распространились по всему кораблю. На первом этапе полета у Семейств имелся стимул – тот же, под воздействием которого ползли по равнинам крытые фургоны первопоселенцев. Но теперь они летели в никуда, и за каждым днем лишь следовал очередной, ничем от него не отличавшийся. Их долгие жизни превратились в бессмысленное бремя.
Айра Говард, чье состояние составило основу Фонда Говарда, родился в 1825 году и умер в 1873-м от старости. Он продавал еду золотоискателям в Сан-Франциско, стал оптовым маркитантом во время Гражданской войны и увеличил свое богатство в период трагической Реконструкции.
Говард смертельно боялся умереть. Он нанял лучших врачей своего времени, чтобы продлить свою жизнь. И тем не менее старость забрала его в том возрасте, когда большинство мужчин обычно еще молоды. Однако он завещал, чтобы его деньги были потрачены на «продление человеческой жизни». Распорядители его имуществом не нашли иного способа исполнить его волю, кроме как искать людей, чья родословная свидетельствовала о врожденной предрасположенности к долголетию, а затем склонять их к бракам между собой. Подобный метод предвосхитил труды Бербанка[35], и осталось неизвестным, знали ли распорядители о проясняющих многое исследованиях монаха Грегора Менделя.
Увидев входящего в ее каюту Лазаруса, Мэри Сперлинг отложила книгу.
– Что читаешь, сестра? – Он взял книгу в руки. – «Екклезиаст»? Гм… не знал, что ты настолько набожна. «А тот, хотя бы прожил две тысячи лет и не наслаждался добром, не все ли пойдет в одно место?» – прочитал он вслух. – Что-то уж чересчур мрачновато, Мэри. – Он пробежал глазами текст. – Как насчет этого? «Кто находится между живыми, тому есть еще надежда…» Или… гм, веселого тут и впрямь маловато. Попробуй-ка вот это: «И удаляй печаль от сердца твоего, и уклоняй злое от тела твоего, потому что детство и юность – суета». Это больше в моем стиле – ни за что не стал бы снова молодым, даже если бы мне за это заплатили.
– А я бы стала.
– Мэри, что с тобой? Сидишь, читаешь самую тягостную из Книг Библии – сплошные смерти и похороны… Что случилось?
Она устало потерла глаза:
– Лазарус, я старею. О чем еще я могу думать?
ebooksa