Славка ушел. Не решаясь сразу же-начать разговор, Петро некоторое время еще повозился с гильзами, помолчал для приличия, затем заговорил:
— Теть Груня, а Славка с дедом в город собираются. И мне бы с ними.
— Да на кой тебе город! Чего ты там забыл?
Однако у Петра уже созрел план разговора.
Перехватив интонацию тети Груни, он заявил, что ничего там не забыл, да и вообще плевать ему на город. Но ведь давно пора прирезать кабанчика. А куда, спрашивается, ветчину девать, сало? Ну, часть, конечно, себе оставить, а остальное надо в городе продать…
— Угу! — насмешливо кивнула тетя Груня. — А на деньги пряников накупишь, да? Там их в городе под вид коней делают, а то еще как звезды и прочее, чтобы покупателей посильнее заманить.
— Та не истрачу, тетя, денег, ей-богу.
— А хоть не истратишь, какой толк? Нынче деньги, как бумажки на растопку.
Петро подумал, что тетя Груня права. Какие теперь деньги? Петлюровцы приходят — свои в оборот пускают. Махновцы — свои. И на тех ассигнациях написано: «Эй, жинко, веселись, у Махна гроши завелись!» Это правда, Петька своими глазами видел. Или вот в прошлом году какой-то шалопутный атаман заскочил на неделю в Гусаровку и приказал населению взамен продуктов — мяса, яиц, молока — принимать… бумажки с печатью аптекарского управления губернии.
Быстро сообразив, что к чему, Петро хитро прищурил глаз и сказал:
— Я, тетя, маху не дам, буду менять сало не на деньги, а на керосин и спички. Ну, еще на соль…
Тетя Груня заколебалась, так, по крайней мере, показалось Петру, и он, стремясь пока закончить разговор на приятной для него ноте, не прибавил к сказанному ни слова. Пошел к лежанке, лег и укрылся стареньким одеялом.
В оконце, мутное от недавней побелки, несмело заглядывали звезды. Тетя Груня еще долго ходила по хате, гремела ухватами, но Петька делал вид, что спит. Вскоре он и вправду уснул.
Сперва Славка решил пробираться к дому напрямки: мимо левады[1] и переулком. Но в стороне послышалась песня — красивая и какая-то чужая, в селе таких не пели. Он узнал голос Стецька, сына попа Авксентия.
Стецько когда-то был студентом, проучился год в Петрограде, а потом вернулся в Гусаровку. Ни к одной из банд он открыто не примкнул, но атаманы — они обычно поселялись в доме попа — были его первейшими друзьями. «Ну и гад!» — Славка аж скрипнул зубами, вспоминая о сегодняшнем событии в лесу.
Песня не умолкала, и Славка решил приблизиться к поповскому дому, понаблюдать. Честно говоря, ему не очень хотелось этого: там ведь и кладбище недалеко, а по ночам на могилах что-то светится — деревенские хлопцы любили заводить об этом речь. Видеть не видели, но говорили.
Все-таки Славка пересилил себя, пошел. А тут еще луна поднялась повыше, кисейное облачко с себя скинула — ровным светом стала заливать село.
Странное дело, окна домика были темными. Откуда же песня? Ах, вот оно что, из сада. Конечно, оттуда.
Славка прижался к забору, стараясь хоть что-нибудь разглядеть. Низкий — над самой землей — костер, фигуры людей, позвякивание стекла (наверное, стаканов или рюмок). И перебор гитарных струн, и голос Стецька: «Оч-чи черные, оч-чи ясные».
Потом песня окончилась, и Славка перестал шевелиться, замер: как бы не обнаружили. Но тут донесся голос рыжего Савелия:
ebooksa