Ночь не принесла прохлады. Самурай и прелестная незнакомка поставили рядом свои изголовья…
Когда самурай проснулся, уже занимался день. Он потихоньку поднялся, стараясь не потревожить девушку. Красавица спала. Ресницы ее были плотно сомкнуты, бледное лицо дышало безмятежностью.
Юноша вышел во двор через кухню, умылся и снова тихонько приотворил дверь. Девушка все еще спала: должно быть, усталость сломила ее.
Самурай промыл рис, разжег очаг и поставил котелок на огонь. Женщина все спала. С лица самурая не сходила улыбка.
Но вот поспел рис, а гостья не пробуждалась. Дивясь, самурай вошел в спальню: голова незнакомки скатилась с изголовья, лицо покрылось безжизненной бледностью. В растерянности самурай приблизился к девушке и сорвал с нее узорчатое покрывало.
…На ложе лежала одна голова; изголовье было залито кровью.
Самурай бросился прочь из дома, зовя на помощь соседей. Жуткую голову освидетельствовали: выяснилось, что она принадлежала содержавшейся в Горной усадьбе преступнице. Накануне ее казнили у въезда на мост.
То была куртизанка, совершившая тяжкое преступление, и ее надлежало обезглавить еще ранней весной, но девушка умоляла сохранить ей жизнь до тех пор, пока не распустится сакура, росшая у тюрьмы. Власти вняли ее мольбам и отложили исполнение приговора… Чиновники допросили самурая с пристрастием. Он хотел рассказать, как обстояло дело, но вдруг изменился в лице и с громким воплем: «Смотрите, смотрите! Падают лепестки!» — выбежал на улицу. Его привели обратно, но — увы! Разум его помутился, и юношу пришлось посадить под замок.
…С той поры каждый год, когда наступает пора цветения сакуры, самурай, одержимый недугом, становится беспокоен. Он мечется по комнате, повторяя одно и то же:
— Лепестки, лепестки… Падают лепестки!..
В доме О-Саку было неладно. Кто-то кружился, носился по комнате, разбрасывая разложенные вещи, толкал О-Саку под руку, мешая делать работу, подслушивал, подглядывал, перешептывался и пересмеивался — кто-то, невидимый и загадочный.
О-Саку просто извелась, сама не своя ходила, но поделать ничего не могла. Как-то ночью проснулась она от громкого плача. Дочка закатилась так, словно ее ущипнули за щеку или дернули за ухо. О-Саку увидела вдруг, как над детской постелькой задрожал призрачный столбик дыма; постоял, извиваясь, стронулся с места и вдруг растаял. О-Саку решила, что узрела нечистую силу, однако поутру, по зрелом размышлении, ночные страхи показались ей просто кошмарным сном.
В другой раз, когда по крыше шуршал мелкий дождь, О-Саку вышла из дому — по нужде — и вдруг словно кто-то прыгнул ей на спину. Она пошатнулась и тотчас же почувствовала облегчение: невидимый груз свалился у нее со спины. Однако она успела почувствовать прикосновение чего-то мохнатого, вроде собачьей лапы.
Однажды вечером О-Саку сварила баклажаны, и только хотела снять котелок с огня, чтобы переложить овощи в деревянную миску, как крышка на котелке сдвинулась, кусочки нарезанных баклажанов взлетели в воздух и сами плюхнулись в миску. От испуга О-Саку даже отпрянула. С ужасом она заглянула в миску — и что же? Миска была пуста, крышка спокойно лежала на котелке.
…Отправилась О-Саку на дальнее поле, работать, и возвратилась уже, когда стало смеркаться. Переступив порог кухни, О-Саку остолбенела: в полумраке соткалась фигура монашка с зажженной веткой в руках. Ноги у О-Саку подкосились, она так и рухнула на пол с младенцем за спиной. Опомнившись, О-Саку вскочила и кинулась прочь из кухни, но глядь — а монашка-то нет! Только потрескивают в очаге подернутые пеплом угли…
Да, завелась в доме О-Саку нечистая сила… О-Саку решила утром же сходить за советом к одному старичку, доводившемуся ей родней, — выучить заклинание. Ночь прошла без происшествий. После завтрака О-Саку отправилась в поле, потом забежала домой, перекусить на дорогу, — и тут у ворот послышалось звяканье колечек на монашеском посохе.[95] У О-Саку словно камень с души свалился. Схватив из корзинки две просяные лепешки, она выскочила на улицу.
У ворот стоял, бормоча молитву, одетый в лохмотья странствующий монах с серебристо-седой бородой.
— Святой отец! — позвала О-Саку. — Не изволите чаю? У меня и вода уж согрелась! — О-Саку протянула монаху подношение. Монах принял лепешки и опустил их в суму, висевшую у него на груди, затем извлек из нее выщербленную деревянную чашку.
О-Саку налила чаю.
Монах с поклоном принял чашку из рук О-Саку и стал не спеша потягивать чай, глядя на хозяйку.
ebooksa