– Помогу. – И даже спрашивать не стал, как будут управляться. Все равно что-то делать нужно, пока не поздно. Мелькнула шальная мысль рассказать бабе Праскеве правду, да передумал. Не время и не место.
Игнат уехал сразу после завтрака. Велел запрячь тройку, сам уселся на козлы. Может, истосковался по воле, по свежему воздуху и молодецкой лихости? Степан об том знать не хотел, Степан делал то, что велела ему баба Праскева.
Втроем, Настена тоже взялась им помогать, они завернули уже не сопротивляющуюся, не капризничающую Оксану в медвежью шубу и таким вот косматым кулем уложили на старые санки-волокуши. В санки впрягся Степан, баба Праскева уселась в изголовье, скрюченными руками придерживала Оксанину голову, прикрывала лицо от снега.
Шли быстро. Пригодилась заемная силушка. Степан, считай, рысью бежал по лесу, а не устал. Думал только об одном, чтобы успеть, чтобы не померла Оксана в дороге. Что потом Игнату говорить? Как оправдываться?
– Тпррру! – крикнула с санок баба Праскева, еще и прутиком Степана по спине перетянула, точно он был жеребцом, а не человеком. – Приехали, Степка!
Куда приехали? Он озирался по сторонам и ровным счетом ничего, кроме деревьев и снега, не видел. Только спустя время додумался посмотреть другим своим взглядом.
Избушка пряталась под ветвями огромной ели. Кто-кто в теремочке живет? Кто-кто в невысоком живет?..
– Матушка! – неожиданно громко позвала баба Праскева. – Матушка, пусти нас!
Взмахнула черными лапами старая ель, отряхнулась от снега, и вдруг стало понятно, что теремок-то куда больше, чем виделось с первого взгляда. Да и не теремок это вовсе, а ладная такая избушка. Бесшумно распахнулась узкая дверца и в темном проеме показалась согбенная фигура. Старушка, которая вышла на зов бабы Праскевы, казалась старой, как та ель, что ее приютила. А может, и того старше. Но взгляд у нее был острый, и голос крепкий.
– Что там у тебя, Праскева? Зачем пожаловали?
– Беда у нас, матушка. – Баба Праскева ткнула Степана кулаком в бок. Давай, мол, двигайся! – Девка помирает!
Старуха, которая и в самом деле годилась бабе Праскеве в матери, сделала приглашающий жест рукой. И только сейчас Степан разглядел, что на сгорбленной спине ее сидит филин. Испуганно дернулось сердце. Ох, и не любил он птиц…
– Не бойся, мальчик, – послышалось из недр избушки, – Филюшка тебя не тронет. Он хоть и старый, но разума у него поболей, чем у некоторых людей. Али вспомнил что, мальчик?
Вспомнил. Да только не хочется о том рассказывать чужой чокнутой бабке. Или не чокнутой? Он ведь чует ее силу. Немалую, надо сказать, силу. И по углам избушки не паутина клочьями, а серебром подсвеченные сгустки этой самой силы. Сколько лет она тут копилась, дожидалась своего часа?
Как бы то ни было, а в избушку Степан вошел без страха, бережно положил беспамятную Оксану прямо на добела натертый пол, сам отошел в сторонку, чтобы не мешать.
– Вот, – только и сказал.
– Вижу. – Старуха взмахнула рукой, и старый филин перелетел на стол, уже оттуда зыркал на незваных гостей желтыми глазищами. – Да и ты видишь, мальчик. – Она не спрашивала, она просто расставляла все по своим местам, сразу давала понять, кто она такая. – Благодарен ему за дар свой? – Она говорила и ловко выпутывала Оксану из медвежьей шкуры. – Знаю, что благодарен. А зря. Сила в тебе все время жила. Сама бы проснулась рано или поздно. А так, – старуха глянула на него желтыми, как у филина, глазами, – привязал он тебя и к этим местам, и к себе. Неразлучники вы с ним отныне.
– Ты лучше на нее посмотри, старая. – Стало вдруг обидно, что она вот так сразу все про него поняла и все увидела. – Можно ее спасти?
– Погляжу, коль уж сам пограничник меня об том просит. – Сказала и дернула вверх подол Оксаниной сорочки. Степан едва успел отвернуться.
Остальное он уже не видел, а только слышал. Сопела, фыркала по-звериному старая ведьма, словно обнюхивала несчастную Оксану. Спрашивала что-то шепотом у бабы Праскевы, и та так же шепотом ей отвечала.