Тишину разрезал скорбный вой — так собаки воют на покойника, так она оплакивала свою потерю.
Говорили ей не ходить той дорогой — ею ходят бесы. Ходят, бесятся, манят с собой. В их глазах — печаль, руки — добрые, нежные, чуткие. Подкупают сочувствием, глядят в душу — сядь рядом, поплачь. Говорили ей — бесы хитрые бестии: сами рядом сядут, станут обнимать, вздыхать томно. Пальцы, одетые в гранёные когти, запутаются в волосах, растреплют косу ниже пояса. Бес будет говорить речи сладкие, липкие, да только после таких речей одна дорога — в воду, отыскать только камень потяжелее да верёвку покрепче… Говорили ей — нельзя плакаться бесу. Как узнает он сокровенное, пиявкой вопьётся, вгрызётся в сердце, станет цедить жизнь да силу, как вино дорогое мускатное. Не слушала. Плакала, пока плакалось, жалобилась, жалела себя. Хотела всего лишь счастья — а вышло… Не сумела беса обуздать, не поверила!
Бесы — они ведь мёртвые все, от рогов и до кончиков двух хвостов. Даже оба сердца мёртвые: одно в голове, другое в груди. Они бьются вразнобой, гоняют кровь гнилую, а если застучат слаженно — знай, что сумела беса затронуть.
И только живчик пульсирует на брюхе. Прямо под пупком, заросший жёсткой шерстью — и не увидишь сразу. Хоть землю ешь — а живчик тот удави. Вырежи, выгрызи, вырви! Иначе не спастись. Заговорят, заморочат так, что имени своего не вспомнишь. Или лаской заласкают до умопомрачения. Вроде целуют — а по телу как будто осы роем жалят. Тогда беги. Куда хочешь, только быстрее. Догонит — станет кровушки требовать на откуп. Сначала укусит, потом внутрь заберётся, начнёт перебирать потрошки, трогать печень да селезёнку. Сначала робко, потом смелее. Ковырнёт когтем. Откусит кусочек, прожуёт, проглотит — а тебя вытошнит, как будто тухлой рыбы наелась. И нутро горит, как кислотой облитое — вот-вот вытечет, не удержать!
Бесы — хитрые бестии, мысли могут видеть и чувствовать. Мысли — их всегда видно, если знаешь, куда смотреть. Потому и наловчились в обмане, что наперёд тебя знают. Но обмануть можно всех, даже и беса. Думай громко об одном, а тихонько — о живчике на брюхе. Тут главное не растеряться: любая палка подойдёт, хватай да бей! Колом в живот, так, чтобы перебить хребет и к земле пригвоздить. Бес будет хрипеть и звать на помощь. Заговорит разными голосами, и любимыми, и ненавистными — главное, выдюжить, не броситься на подмогу. Как живчик перестанет биться — мёртвый бес станет ещё мертвее. Растечётся пустой шкуркой бархатной, оставит твои руки обожжёнными до костей. Бес всегда похож на своего хозяина. Близнец. Брат. Двуединый.
Говорили ей — не ходить той дорогой…
В колени и ладони впивались камни, холодные, как и её нутро, и склизкие от подтаявшего снега. Полная луна, до того светившая в спину, как будто специально спряталась, чтобы ничего не было видно. Голые ветки ежевики казались тонкими корявыми руками, тянувшимися к её крольчатам. Она всхлипывала и пыталась их собрать. Грязными пальцами с прилипшим сором подбирала остывших, скользких крольчат и пихала себе в живот. Обтирала пальцы о голое тело и снова шарила по земле в поисках. Она поднялась на четвереньки, чтобы проползти вперёд, как под коленкой что-то влажно хрупнуло. Наверное, раздавила крольчонка.
Тишину разрезал тонкий скулёж и, словно в ответ, смилостивившись, снова засветила луна. К красному от крови колену прилипли ошмётки, недавно бывшие маленьким, нерождённым кроликом. Воя, она села на мёрзлую землю, не ощущая, как под ягодицами снова хлюпнул раздавленный крольчонок. Всхлипнула, робко потянулась к коленке, пальцем смазала кровавую жижу, как крем с торта, и медленно слизнула. Потянулась снова. Утёрла слёзы, размазывая грязь и кровь, нащупала следующего… она облизывалась и улыбалась: теперь-то они навсегда останутся в ней! По крайней мере, какая-то часть. Растворятся, впитаются изнутри, будут греть собой, радовать.
В открытый живот заползал холод. Он стискивал стылой лапой внутренности, от чего леденели руки и ноги. Руки становились деревянными, пальцы сгибались с трудом. Она пробовала натянуть кожу, чтобы хоть как-то согреться, чтобы мороз не проникал в неё снаружи… Но живот хищно щерился рваным ртом, оскаливался внутренностями. Красноватая корочка шла трещинами от каждого неловкого движения. Если час назад у неё внутри было тепло, то сейчас даже не согревались пальцы. Онемевшие кончики не чувствовали ничего: ни липкой кожи, ни шероховатости земли.
Крадясь на острых копытцах, внутрь шмыгнул бесёнок. Он потрогал вывалившуюся лиловую кишку, лизнул на пробу, а потом укусил. У девушки потемнело в глазах и сбилось дыхание. Лунный свет мертвенно серебрил голую кожу, начинающую схватываться морозцем. Она застывшим взором смотрела на полную луну и понимала, что уходит. Бесы наматывали внутренности, как шланг, на руку, отчего в горле стояла тошнота, а ещё — тусклый, остаточный привкус крови. Из раскрытого рта тянулась густая красноватая слюна, неохотно стекая по подбородку. Так бывает, когда побеждают бесы. Теперь настало их время, и если прислушаться к тишине, можно услышать, как они чавкают грязными ртами, а где-то ниже пупка, в жёсткой шерсти, стучит бесовский живчик…
ДОМ,
ПОЛНЫЙ ПРОШЛОГОДНЕГО ДОЖДЯ
Они утверждали, что в этот мир нас явилось двое.
Об этом неустанно вспоминал отец, когда запирал меня в затхлом чулане на чердаке или же ставил на колени перед потемневшим от времени образом в углу, заставляя молиться и выпрашивать исцеления. Об этом горестно вздыхала мать, тайком ото всех принося мне хлеб и воду, нежно поглаживая меня по щеке и стыдливо отводя взгляд. Об этом изредка бурчал дед, сплёвывая на пол густую коричневатую слюну и злобно таращась на меня из-под кустистых бровей. И я не противился, внимательно слушал их, во всём соглашался и со слезами взывал к тощему распятому Богу. Но Бог редко отвечал. Чаще он молчал, не желая признавать во мне одно из своих творений. Тогда отец бил меня по лицу либо, что случалось несколько реже, сек ремнём по спине — громко ругаясь, всячески оскорбляя мать. Я же думал о лесе, и сами мысли эти уже были для меня убежищем. Я сглатывал солоноватую кровь и продолжал бормотать молитву, больше не вникая в ее суть, но прислушиваясь к тому, как во дворе заливаются лаем отцовские овчарки, как в листве шумит ветер…
Я мечтал о лесной умиротворённости. Это был мой секрет. Мне нравилось иметь секреты, о которых знали лишь извивающиеся змеи в овраге за домом, раздувшиеся жабы у болота да истлевающие покойники на заброшенном кладбище.
А ещё — это было честно. Если Бог не отвечал с первого раза, то ждать от него ответа в дальнейшем было занятием явно бессмысленным. Почему-то лишь я один понимал это. Остальные и слышать ничего не желали, заставляя меня молиться усердней. Вот тогда-то я и погружался в грёзы о лесе, строил планы, как ночью выберусь через окно своей комнаты и, как есть голышом, помчусь прямиком в объятия тёмной чащи.
Дрожащими пальцами старик перебирает измятые листки, внимательно изучая всё, что на них написано. Изредка он поднимает голову и глядит на меня. В его желтоватых, будто никотиновые пятна на пальцах заядлого курильщика, глазах я вижу многолетнюю усталость. Он устал от всего, что делает: устал писать и читать, смотреть на таких, как я — молодых и неопытных, с амбициями, ещё пока не разочарованных и искренне верящих в свой талант и грядущий успех. Он устал от всего этого балагана, не имеющего ничего общего с искусством, прикрывающегося им, словно бальзаковская кокетка веером, но при этом топчущего всякую индивидуальность несокрушимостью общественного мнения…
Быть может, он устал и от самой жизни?
Я отворачиваюсь, украдкой поглядываю на часы. Слышу, как тихо вздыхает сидящая рядом девушка. У неё волосы цвета переспелой ржи, а глаза подобны осенним листьям. Слышу, как в соседнем зале смеются незнакомые мне люди. У них незажженные сигареты в руках, а чай в их кружках давно остыл. Слышу, как сгущающаяся за окном сумеречная зыбь шепчет о былом…
ebooksa