Он кашлянул, прочищая горло, как будто внезапно простудился. Она приоткрыла глаза. Наверное, жар от дров в печи вызвал сильную краску на его щеках, он выглядел так, как будто страдал от боли или лихорадки! Она позволила своим глазам закрыться, и, казалось, прошла целая вечность, прежде чем он продолжил дрожащим голосом:
— Все, что я могу сказать: мне не нужно было на это смотреть. Как бы я хотел никогда не видеть все эти картины! Именно там я дал себе обещание, что никогда не полюблю простой, ничем не примечательной любовью, что приму только ту любовь, что заставит меня превзойти мои собственные границы и дарования, так, как любовь Эмиля к Елизавете дала ему возможность преодолеть свои. Только такая любовь может оставить след в мире, как это делает великое искусство, так, что всякий, узревший подобное, изменится, как это случилось со мной.
Так что, видишь ли, если ты увидишь меня в печали и спросишь, о чем же я думаю, или когда я очень тих и не могу объяснить причину, именно та история тому виной. Если бы я не увидел те картины, может, стал бы счастливым человеком. Но теперь я навеки одержим поиском.
Она подождала, но он ничего больше не сказал. После долгого времени она прошептала его имя. Но он не ответил, и когда она украдкой на него посмотрела, то увидела, что он спит. В конце концов, и она тоже заснула.
Всю ту ночь, когда они рассказывали свои истории, лепестки пламени прогревали ледяную крышу, что свисала по обе стороны дома и над окнами, так что холодным утром, когда они проснулись, огонь превратился в пепел и тлеющие угольки, а дом был облачен в подобие ледяной кожи. Они пытались ее смягчить, разжигая другой огонь и не понимая, что этим замуровывали себя еще больше. Остаток зимы они провели в своем ледяном доме, сжигая все дрова и большую часть мебели, поедая все консервы, даже с истекшим сроком годности. Они выжили, стали стройнее, уже куда меньше верили в судьбу, дождались весенней оттепели. Но так и не смогли забыть ни те зимние истории, ни ту весну или лето и особенно ту осень, когда ветра начали приносить холод в листья, ту странную смесь солнца и увядания, о которых они не говорили, но которые, они знали, всегда будут жить между ними.
Ричард Миллер
Но море выдаст свою ношу
Я нашел Бруссара в самом дальнем углу: он сидел за столиком, съежившись, в том месте, где изогнутая каменная стена делает поворот, а морские птицы садятся на нее, ища случая поживиться за счет обедающих. Положив свой французский капитанский китель на стену в качестве пугала для чаек, Бруссар размышлял о чем-то над грудой сомнительного вида бумажек, прижатых от ветра тяжелым куском темного металла — шестерней из полированной стали величиной с кулак.
— Сувенир? — спросил я.
— Да, — проворчал он в ответ. — На память о «Де Бразза».
Колониальный сторожевик «Саворньян де Бразза» был последним кораблем Бруссара. После того как военно-морские силы Свободной Франции исчерпали решимость и прекратили существование, Бруссара повысили до капитана, списали на берег и предложили на выбор демобилизацию в Маврикии или отправку во Францию. Так как все корабли, шедшие в те дни во Францию, принадлежали либо Германии, либо Виши, Бруссар решил стать мавританцем. Согласно моим последним сведениям, он работал на англичан в качестве офицера связи, но, будучи французом, сам редко говорил о таких вещах. («Связи с чем именно?» — спрашивал я его. «А, ну, вы сами прекрасно понимаете», — отвечал он.) Под связью имелась в виду, конечно, разведывательная деятельность. Пока я открывал шахматную доску, Бруссар сгреб свои бумажки — «отчеты», как он их называл, и засунул в накладной карман кителя. «Не слишком кудряво для офицера разведки», — мелькнуло у меня в голове.
— А как насчет портфеля? — спросил я, рассматривая шестерню.
Она была плотная, крепкая, очевидно предназначенная для управления многими другими шестеренками; главный инженер шестеренок.
Бруссар фыркнул:
— Портфель стоит денег.
— Тогда бумажный пакет.
— Это не для меня.
— Ну, как знаете.
ebooksa