Неупокоенные

«Если ты не можешь сказать что-то хорошее, лучше ничего не говори». Помню, как моя мама повторяла эти слова, как мантру. Я помню вкус этих слов, когда мама в очередной раз тащила меня в ванную и насильно мыла мне рот с мылом.

Я научилась держать слова и секреты при себе, чтобы они не сорвались с языка, как мыльные пузыри.

Мы хранили наши тайны для священников. Для исповеди.

Новенькая молится. Она тихо шепчет слова из двадцать третьего псалма, повторяя их снова и снова: «Господня земля, и исполнение ея, вселенная и вси живущии на ней…»

Я никогда никому не говорила про Томаса, даже отцу Доновану.

Он умер молодым. Аневризма сосуда головного мозга. Я прочитала о дате его похорон в местной газете. Прошло пятнадцать лет с тех пор, как мы в последний раз общались, но я пришла. И сидела в самом заднем ряду. Я сказала Эду, что пошла в магазин, поэтому мне пришлось переодеться в черное платье и черные туфли в лесу, который простирался вдоль дороги от нашего дома до Коралл-Ривер. Я перепачкала чулки в траве и, когда натягивала платье через голову, ветер щекотал мне подмышки.

Я смутно помню панихиду, прощальные речи, венки от родных и близких. Но помню вдову: миловидную и бледную с немного тяжелым подбородком. Ее глаза были заплаканными и темными от горя. Она сидела на первом ряду вместе с двумя детьми. Детьми Томаса: Иэном и Джозефом.

Посреди церемонии одна женщина, сидящая рядом со мной, громко прошептала: «А кого хоронят-то? Я ничего не слышу». И я поняла, что она просто пришла туда поглазеть – она даже не знала Томаса.

Я ушла рано. Не могла всего этого вынести. В церкви пахло, как в подвале, где лежат забытые и оставленные всеми вещи. Наверное, так и должно быть.

«Благослови, отче, ибо я согрешила».

Когда эта девушка, Кэти, ушла, Трентон не шевельнулся. Он так и сидел на той коробке, как будто смертельно устал.

Я хотела ему сказать: «Уходи! Никогда сюда не возвращайся!» Я хотела, чтобы он ушел. Чтобы все они ушли. Даже Трентон, который больше не был Трентоном, а был какой-то ужасной копией нормального мальчишки, деформированной и неправильной, как чудовище Франкенштейна. Он играл в опасные игры с пистолетами и веревками, перешептывался с нами в темноте.

Неважно, что там говорит Сандра – он определенно нас слышит.

– Я знала, что он этого не сделает, – сказала она, – у парня яйца крохотные, как у кролика. И вообще, от чего это он так страдает, на что жалуется? Сколько ему? Шестнадцать? Семнадцать? Он теперь при деньгах, черт его дери!

– Деньги не решают всех проблем, – сказала я.

– Говорит мне дочка богатеньких родителей, – проворчала Сандра, хотя знала, что я отвернулась от своей семьи ради Эда.

– Той на морях основал ю есть… – шептала новенькая.

– Ради всего святого! – прикрикнула на нее Сандра. – Ты меня с ума сводишь!

– А ты-то что?! – сказала я. Я не понимала, почему так злюсь, но я была в ярости. Я так устала от Сандры, от того, как она смотрит на вещи – для нее все в жизни ничтожно, глупо и не стоит внимания. Она как человек, который смотрит не в то стеклышко телескопа и жалуется, что все вокруг такое маленькое. – Тебе-то на что жаловаться?

– Я – другое дело, – пробурчала Сандра.