Мисс Тень попыталась робко упрекнуть ее за это новое направление исследований («это так неприятно… и, возможно, даже неподобающе!»), но директриса лишь огрызнулась:
– Мертвые не настолько прижимисты, чтобы лишь изредка удостаивать нас своим присутствием, наведываясь в глотки проводников, подобно тому, как скаредник скрепя сердце швыряет монетку нищему. Вполне вероятно, они давно состоят в гораздо более близком родстве с материальным миром и не видят особой разницы между тобой, Дотти, молочной пенкой и теплой коровьей лепешкой.
– Моя дорогая, неужели вы на самом деле…
Отбросив привычную параллель между речью и человеком, а конкретнее – человеческим ртом как главным источником осмысленного слова, не станем ли мы слышать речь повсюду, где существует материя? Материальные объекты – чуть менее подвижная форма языка, только и всего [47]. Директриса все чаще стала предпочитать эту форму привычной.
Возможно, она делала это потому, что была близка к смерти.
– С недавних пор, – она продолжала говорить с мисс Тенью, – мне кажется, что у меня гораздо больше общего с грибами или со сброшенными оленьими рогами, чем с людьми. Я стала воспринимать себя нелепым нагромождением предметов, – она остановилась и харкнула кровью, – в гуще которых лишь случайно проблескивает «я». Но это ненадолго. Если вы не можете перестать издавать эти абсурдные звуки, Дотти, лучше оставьте нас.
Тут окно задребезжало под натиском дождевых струй. Затем все стихло; капли бесшумно катились вниз по стеклу. Директриса повернула голову и взглянула на безмолвно колышущиеся ветви. Из ее груди слышался глухой рев, точно внутри роились пчелы или пылало пламя. Я смотрела на нее, охваченная страхом, жалостью и томлением. Но чего я от нее хотела? Перед глазами пронеслись картины и растворились, прежде чем я успела напечатать эти слова: вот я сижу на полу, положив голову ей на колени; она гладит меня по волосам, сухие кутикулы цепляются за мои кудри; а вот лежу, обнаженная, свернувшись калачиком на ее груди; я снова младенец, или наоборот, младенец – директриса, а я качаю ее на руках; затем она снимает с меня панцирь и проглатывает его содержимое, как улитку; я отражаюсь в ее зрачке яркой и крошечной искрой и гасну, оставляя след на сетчатке… Все, что я хотела, было иллюзией и никогда бы не осуществилось, но представив это, я ощутила неописуемый покой, чувство признания столь абсолютное, что ни один реальный жест или поступок не смог бы адекватно воплотить его и был бы лишним. Я сомневалась, что это была любовь. Но это было что-то.
– Почему ты так смотришь на меня, дитя?
– Задумалась. Я готова. – С этими словами я вставила лист бумаги в машинку с такой силой, что тот перекосился, смялся гармошкой и порвался. Я молча выдернула его и вставила другой.
Затем подняла голову и встретилась с ее спокойным взглядом. Она не стала спрашивать, что случилось, и через мгновение продолжила диктовать.
Когда же я поняла то, что было ясно с самого начала; то, на что прежде я просто закрывала глаза? Что все мое самосовершенствование может иметь лишь один возможный исход – мое собственное вымирание? В этой печи «я» сгорает, как шлак. Остается лишь поезд, а в нем – никого. Никто несется на всех парах в никуда. И это не проблема; это дело, в верности которому мы поклялись. Лишь плохой ученик питает иллюзию возможного успеха, и именно по этой причине многие терпят неудачу: нам хочется спасти от отравляющей реальности свою фантазию об успехе. Мы постоянно попадаемся на эту удочку. Иллюзия не теряет своей привлекательности, а напротив, становится все заманчивее. Лишь иллюзия может быть столь убедительной; лишь иллюзия столь отчетлива, долговечна и самодостаточна. Но какой бы яркой она ни была, она также содержит в себе все доказательства, необходимые для ее опровержения. Ибо что это значит – успех?
В представлении учеников Специальной школы и даже наставников это означает, что я так хорошо зарекомендую себя перед директрисой, что та назначит меня своей преемницей. (Недаром у слов «успех» и «приспешник» один корень. Случайных совпадений не бывает.)
И что это будет означать для меня?
Я перестану быть собой и стану кем-то еще. Конкретно – директрисой.
Так кому же предстоит почить на лаврах, заработанных мной?
Однажды мне приснилось, как гладкая коричневая кожа на моем правом предплечье лопается, как оболочка плода, и под ней обнаруживается морщинистая бежевая кожа, покрытая старческими пятнами. Я смотрела на нее с отвращением, но не с удивлением. Были у меня и другие сны: я пыталась выбраться из тесной оболочки, и когда наконец вырывалась на свободу, с меня тяжелыми складками спадала та же бежевая кожа. Возникает вопрос: где оболочка, а где плод?
Иногда, в очередной раз обманув ее, я чувствовала преступное торжество. Зачем отдавать все ей, когда можно просто притвориться ею? Я уже овладела ее оборотами речи, научилась с оскорбленным видом полировать лорнет. Я могла бы в точности скопировать ее манеру держать голову: всегда прямо, за исключением тех случаев, когда она погружена в раздумья; тогда она наклоняла голову и поднимала плечи. Ее приступы кашля. Затрудненное дыхание, когда она сдерживала кашель. Дрожь в руке, которой она брала перо или рюмку успокоительного; то, как, завидев Финстер, она на мгновение цепенела, как кролик. Я знала, в какой из ее книг подчеркнута фраза «непознаваемый фантом жизни»; в каком шкафу хранятся искореженные останки электромагнитного аппарата для шоковой терапии, работающего по методу Фарадея, а в каком – обугленная, вспузырившаяся эмалевая ваза; на экзамене по определению правомерности наследования я бы безошибочно узнала все ее вещи в случайной подборке предметов. Я могла подделать ее подпись. Я подписывалась лучше нее самой, ведь у нее теперь дрожала рука. Не сомневайтесь: я смогла бы стать директрисой Джойнс. Я стала бы лучшей директрисой Джойнс, чем сама директриса.
Документы
Отрывок из «Принципов некрофизики»: «Структура некрокосмоса»
Куда мы отправляемся после смерти? Директриса Джойнс, основательница нашей науки, первой описала структуру некрокосмоса современными методами. Я попытаюсь рассказать об этом вкратце.
ebooksa