Петр неожиданно улыбнулся, тронул отца за плечо:
— Давай лучше завтракать…
Аким собрался ставни на двух окнах открыть — на дворе утро, а они сидят в темноте, как в глубоком колодце.
— Не смей, отец. Я же тебе сказал, чтобы ни одна живая душа меня не видела. Ночью я уйду, и тогда живи как знаешь.
— Чужой ты стал, Петька, — сдавленно выдохнул Аким. — Мне даже страшно… Кровь-то моя в твоих жилах течет. Но чужой ты какой-то. Злость в тебе клокочет. — Он встал, приготовил завтрак. — Садись, молоко свежее, сметана. Вчера Марфа принесла. Ну, чего не ешь?
Петр открыл свой чемодан, и Аким увидел, как он сунул в чемодан деньги, а пистолет, видно, так и остался в кармане.
— Осенью, если все будет хорошо, я опять к тебе заеду, — сказал Петр. — Кстати, ты когда ездил на мои похороны и был на судне, капитан ничего такого не говорил?
— Чего?
— Катер я разбил неподалеку от острова, не подумал ли капитан, что от этого острова до норвежских вод рукой подать? Моего тела ведь не нашли, так? А я мог и уплыть, а? Такой мысли Капица тебе не высказывал?
— Да что ты, неужто мог бы сбежать за границу? — напряженно сказал Аким, чувствуя, как у него гулко заколотилось сердце. В голове стучало: «Твой Петька — враг. Ты воевал с фашистами, стал инвалидом на войне, а твой сын — враг. Что ты, Аким, скажешь своим соседям, как объяснишь, почему твой сын изменил Родине? Может, ты и найдешь такие слова, но перед своей совестью ты, Аким, не оправдаешься. Эх, Петька, Петька, и зачем ты это сделал? В твоем теле — моя кровь, я был на войне и все жалел, что нет у меня сына, если убьют, то некому на мою могилу горсть земли бросить. А потом, после войны, я вернулся домой. Ты родился, когда окопы уже заросли травой, а колючая проволока поржавела. Там, где раньше рвались снаряды, где мы ходили на фашистов в штыковую — заколосились хлеба… Эх, Петька, Петька, и не взять тебе в разум, что заживо хоронишь меня, что все доброе, что было у меня к тебе, — угасло. Ты — враг Родины, значит, и мой враг. Кто вложил в твои руки оружие? А деньги? Нет, я все узнаю. Надо все, все узнать…»
Аким разговаривал с сыном осторожно, анализировал его слова, сопоставлял с тем, о чем он говорил раньше, и к своему огорчению признал, что сын подло обманывает его. Неприятно засосало в груди, горько стало на душе. Но он сделал над собой усилие, чтобы не выдать свои чувства, пусть думает, что отец верит ему. Аким подошел к зеркалу, поглядел на себя. Лицо осунулось, бледно-желтое, таким оно было в сорок третьем, когда на фронте осколок продырявил ему бок… Эх, Петька, Петька… И вот что странно, когда Акиму сообщили, что сын погиб, у него было такое чувство, словно кончилась у него жизнь, он бродил по двору, и на каждом шагу ему чудился Петр: вот он копает огород, вот полез на голубятню, а вот держит в руках ружье и смеется: «Пошли, батя, я волка убью, и будет тебе меховая шапка». Он жил сыном, и там, на далеком и вьюжном Севере, куда Аким ездил его «хоронить», ему и вовсе было тяжко. Прежде чем пойти на то рыболовное судно, где сын плавал штурманом, Аким вдоль и поперек исходил рыбный порт, поглядел на другие суда, стоявшие в порту, и когда немного успокоился, зашагал к причалу, где стоял «Кит». Капитан тогда сказал: «А вы, оказывается, человек далеко не молодой». Аким тогда даже улыбнулся. «Может, и не молодой, но силенки еще есть…» А теперь сын рядом, живой и невредимый, но Акима к нему не тянуло, он даже злился, что Петр нарушил его покой. К тому же сын разговаривал с ним грубоватым тоном, и потому, кроме неприязни к нему, он ничего больше не испытывал.
«Лучше бы ты сюда не приезжал, — мысленно попрекнул Аким сына. — Душу мою рвешь на части. Чужой ты стал для меня».
Петр умылся, позавтракал. Аким не стерпел, спросил, кем он работает на Дальнем Востоке.
— Может, я поеду с тобой?
Петр, как ему показалось, с недовольством ответил:
— Я же тебе сказал, грузчиком в порту.
— И оружие там дают?
Глаза у Петра сузились. Он пристально посмотрел на отца.
— Ты что плетешь? Какое оружие?
— Я в том смысле, что ты обещал мне пороха привезти. Где же твой порох?
ebooksa