– Извините, подполковника Симоненко просят к телефону.
Симоненко встал, не торопясь подошел к столу, взял телефонную трубку.
– Слушаю. Да. Понял. Выезжаю. – обернулся к напрягшемуся Королю, – пришел в себя мой скалолаз. Я в больницу.
– Вы полагаете, что он может быть связан с нашим делом?
– Я не знаю, связан ли он с вашим делом, я знаю только, что при нем был найден пистолет и почти штука баксов. Тысяча долларов. Сейчас попытаюсь узнать, может ли он говорить.
– Пистолет, деньги. Может быть все–таки…
Симоненко взялся за ручку двери, обернулся к Королю:
– А вы бы поверили в возможность такой случайности? Вероятность такого равна нулю. Двум нулям.
И Симоненко, не прощаясь, вышел из кабинета. Секундная стрелка в голове щелкнула и впилась в висок. Король прижал руку к голове. Проклятые часы. Они исполосуют его всего.
Боль не оставила Карася ни на мгновение. Когда он перестал кричать, это вовсе не значило, что боль перестала его терзать. У него просто кончились силы, чтобы на нее реагировать. Боль отрезала его от всего мира и захлестнула все внутри его, вытеснив все чувства и мысли, заменив их собой, необъятной и всепоглощающей.
Она не пульсировала, не накатывала приступами и не пыталась смять его тело спазмами. Она достигла своего пика и полыхала у него внутри.
Когда Сявка и Локоть на руках отнесли его к осыпи и неловко качнув бросили на камни, он не испытал ничего кроме своей слепящей боли. Ни камни, разрывающие его тело, ни удар об асфальт дороги к его боли ничего не добавили. В нем просто не осталось места для новой боли. Не осталось ни малейшего кусочка в его мозгу не занятого этой болью.
Карась не мог ни шевелиться, ни кричать. Его рецепторы, его нервы были перегружены жгучими сигналами настолько, что больше ничего не могло втиснуться в этот хаос. Некоторое время мозг еще пытался управлять телом, но потом захлебнулся болью.
Он ничего не видел и ничего не слышал, кроме стены, стены, возведенной вокруг него болью. Даже страха не было. Для него не было места. Даже сердце дало сбой, сжатое болевым шоком. И оно бы остановилось, если бы врач не ввел в тело Карася иглу.
Но даже тогда боль не отступила. Под действием лекарства она просто застыла в мозгу и теле Карася, словно замерзший огонь. Глыба заледеневшей боли, и его тело, натянутое на эту глыбу. Он не испытал облегчения. Он не смог его ощутить и оценить. Кто-то нажал на стоп, фильм замер, зрители смогли отдохнуть, а потом кто-то снова запустил пленку.
И снова боль, и снова холодное волшебство иглы, и снова кнопка стоп, и снова… Карась так и не почувствовал, сколько раз замирала в нем боль. Он не знал, что врач после разговора с человеком Грека держит его в бессознательном состоянии, до особого распоряжения, он не знал, что им интересуется много очень влиятельных людей. Он ничего это не знал и не ощущал. До тех пор, пока в больницу не приехал сам Грек. Но даже тогда Карась не смог осознать, что с ним происходит. Просто завеса боли немного раздвинулась.
Совсем немного, ровно настолько, чтобы пропустить в мозг Карася тихий голос. Тихий знакомый голос.
– Здравствуй, рыбка. Помнишь меня? Помнишь, меня не забывают.
Ужас всплыл из глубины его мозга, оттуда, где все, казалось, уже было выжжено. Нет, не надо, только не это, только не этот голос! Все это осталось в его мозгу. Тело дернулось и ослабло. Его кишечник и мочевой пузырь не выдержали.
– Да ты никак, паренек, обделался весь. Это хорошо, значит узнал. Тебя сейчас будут спрашивать, что ты делал в городе. А ты скажешь, что был в кафе «Южанка». Слышишь? В каком кафе ты был?