– Знаю, вы даже пытаетесь мешать, когда их убивают другие.
Шатов вздрогнул.
– Только деток, которых вы так пожалели, мы ведь подбираем на улице, среди отбросов. И не мы их туда вышвырнули, уважаемый Евгений Сергеевич. Не мы. И не всех мы успеваем подобрать, чтобы вылечить и дать еще один шанс…
– Прежде чем их убить, – почти выкрикнул Шатов.
– Прежде чем их убить. Только заметьте, мы уничтожаем гораздо меньшее количество, чем могло бы погибнуть без нашего участия. И те картины, которые вас так поразили, написаны именно теми, кого мы нашли среди отбросов. Так что, это вы их хотели уничтожить, а мы их спасли.
– Вы путаете…
– Это я путаю? – удивление Дмитрия Петровича было искренним. – Это вы что-то путаете. Вам нужно повесить бирочку на все, и чтобы эта бирочка соответствовала вашему видению. Чтобы она подтверждала ваш гуманизм. Давайте по другому.
Дмитрий Петрович, легонько хлопнул себя ладонью по колену:
– Предположим, что мы нашли способ выявлять среди отбросов вашего человечества гениев с первой попытки. И у нас отпала бы необходимость отсеивать шлак. Предположили?
Шатов почувствовал, как неприятно засосало под ложечкой. Вот ты куда клонишь, дедуля. Хочешь, чтобы я признал вас гуманистами? А хрен тебе, потому, что… И бессилие. Ему нечего возразить.
– Если бы мы просто извлекли из мусорок и свалок почти три тысячи одаренных детей, дали им образование, развили их таланты? Кем бы мы были? Кем, Евгений Сергеевич? Убийцами? Мерзавцами, которые спасли только три тысячи, а не больше?
– Почему сытый ублюдок, сунувший детскому дому подачку – мешок муки или сахара, а зажравшийся чиновник, наконец выделивший интернату компьютер, становятся героями, а мы вдруг выглядим преступниками в ваших просвещенных очах?
Дмитрий Петрович уже смеялся, глядя в лицо Шатова, смеялся искренне и зло.
– Звезды приезжают в детский дом, чтобы спеть и оставить деткам свои плакаты – да здравствует звезда!
– Но вы же убиваете!
– А убить, или оставить умирать по вашему уголовному кодексу – одно и то же. Преступное бездействие. Мы за все время отсеяли около пяти тысяч детей, – Дмитрий Петрович увидел, как дернулась щека Шатова, поднял руку, – пять тысяч. Своим действием мы уничтожили пять тысяч детей. За десять лет. А сколько вы своим бездействием уничтожили детей? Сто тысяч? Двести? Миллион? А сколько талантов захлебнулось в той грязи, в которую вы их толкнули? Вы считали?
Шатов сжал кулаки, потом с усилием разжал пальцы и провел по лицу, нащупывая шрам. Что он может возразить? Ничего. Пустота. Ничего, кроме мерзкого ощущения правоты Дмитрия Петровича. Правота эта была преступной, порочной, кровавой и грязной, но возразить ему было нечего.
– Не уподобляйтесь гуманистам, которым жалко убитых коровок, но которые очень любят говядину, – Дмитрий Петрович оперся руками о колени и встал. – Составите мне компанию прогуляться?
– А вы, кстати, не боитесь, что я сбегу? – спросил, вставая с тахты, Шатов.
– Нет. Вы разумный человек, и…