Медвежатник

Длинная тонкая папироса в ее руках напоминала дирижерскую палочку, и мужчины, как хор гимназистов младших классов, реагировали на малейшее покачивание — с интересом вытягивали шеи.

— Для меня это не является открытием. Так что же ты мне можешь сказать?

— Лиза, — Савелий сжал ее тонкие пальцы, но она, подобно скользкой ящерице, умело освободилась от ласки. — У нас складывается все очень замечательно. Зачем рушить то, что надо сберечь? Ты усложняешь наши отношения. Давай ко всему относиться просто.

— Для меня это уже невозможно, Савелий. — Елизавета аккуратно стряхнула пепел на край блюдечка. — Ты рассуждаешь очень просто, впрочем, как и всякий мужчина. У тебя есть женщина, к которой ты всегда можешь прийти и которая, как ты знаешь, никогда не выставит тебя за порог. Но я устала от всего этого, мне нужна определенность. Я не из тех женщин, которые говорят своим мужчинам: главное — мы сейчас вместе, а что будет потом — совершенно не важно.

Рука Елизаветы слегка дрогнула, и серый пепел упал поверх крупных зерен белужьей икры.

— Елизавета, — Савелий предпринял очередную попытку и кончиками пальцев тронул ее руку. — Разве нам вместе было плохо?

В этот раз рука оставалась неподвижной.

— Нет. За каждый день, проведенный вместе, я благодарна судьбе.

— Тронут. Не ожидал. Но как ты будешь жить? У тебя нет средств к существованию.

Неожиданно Елизавета улыбнулась:

— Спасибо за заботу, уже есть.

Елизавета неожиданно ткнула с силой папиросу в блюдце — надломившийся бок просыпался темно-желтым табаком.

— Мне пора, — решительно поднялась Елизавета. — И Бога ради, не провожай меня, это ни к чему, — решительно произнесла она и уже мягче, слегка виновато, добавила: — Спасибо за то, что ты был у меня.

И неторопливой волнующей походкой, собрав букет самых восторженных взглядов, под медленный цыганский романс покинула зал.

Даже после ухода Елизаветы у Савелия не возникло ощущения, что они расстались навсегда. И только когда он вернулся домой и его с виноватой улыбкой встретил Мамай, он в полной мере осознал горечь утраты.

Новая встреча произошла только через два месяца в Париже, в небольшом ресторанчике на левом берегу Сены. Может, оттого, что встреча произошла неожиданно, Савелий разволновался. Он готов был броситься к Елизавете через весь зал, сметая на своем пути стулья, столы, но единственное, что его сдерживало, так это поведение самой девушки. Она сидела за столом, словно греческая скульптура, и своей надменностью напоминала царицу Нефертити.

Самое ужасное, что Елизавета была не одна. Рядом сидел юный буржуа, который взирал на свою спутницу с восхищением дремучего человека, впервые увидевшего летательный аппарат. По выражению его лица было ясно, что он напрочь отвергал мысль о том, что Елизавета, так же как и все остальные женщины, создана творцом из плоти, и всерьез полагал, что под черным бальным платьем у нее прячутся крылышки ангела.

Ресницы Елизаветы лишь слегка дрогнули, когда она наконец признала в молодом человеке, сидящем в самом углу зала наедине с бутылкой вина, Савелия, и вновь ее лицо непроницаемо застыло, как будто неведомый мастер наложил на него толстый слой гипса.

Буржуа что-то весело рассказывал и без конца смеялся — и в результате сумел-таки выжать из Елизаветы лишь скупую улыбку. Но даже этого ему вполне хватило, чтобы предаться щенячьему восторгу.

Савелий искал предлог, чтобы переговорить с Елизаветой наедине, но все его воображение улетучилось, и он, полагаясь на волю случая, решил сидеть в ресторане до конца.